Некрополь

жужжа и качаясь, как бы уходит от публики. В глубине, за стеклом виден вагоновожатый.

Поздний вечер. Пассажиры дремлют, покачиваясь. Вдруг раздается треск, вагон

останавливается. За сценою замешательство. Затем выходить театральный механик и

заявляет:

— Случилось несчастие. По ходу действия негр попадает под трамвай. Но в нашем

театре вce декораций устроены так добросовестно и реально, что герой раздавлен на

самом деле. Представление отменяется. Недовольные могут получить деньги обратно.

В этой "трагедии" Муни предсказал собственную судьбу. Когда "события",

которых он ждал, стали осуществляться, он сам погиб под их "слишком реальными"

декорациями. Последнею и тягчайшей "неприятностью" реального мира оказалась война.

Муни был мобилизован в самый день ее объявления. Накануне его явки в казарму я был у

него. Когда я уходил, он вышел со мной из подъезда и сказал:

— Кончено. Я с войны не вернусь. Или убьют, или сам не вынесу.

Оказалось, что, как еврей, он не был произведен в прапорщики, но неожиданно

назначен чиновником санитарного ведомства. Его отправили в сторону,

противоположную фронту: в Хабаровск. Оттуда перебросили в Варшаву, а когда она была

занята немцами — в Минск. Но лазаретная жизнь для него оказалась не легче, чем была

бы окопная. Приезжая иногда в отпуск, он старался не особенно жаловаться. Но его

письма "оттуда" были полны отчаяния. "Реальность" насела на него самою страшной

формой. Все попытки, высвободить его, добиться хотя бы перевода в Москву, оказались

тщетны. Начальство отвечало: ,,Ведь он в тылу. Чего же еще?" — и по-своему было право.

Под конец и приезды его стали тяжелы. В последний раз, уезжая из Москвы 25-го

марта 1916 года, он еще с дороги прислал открытку с просьбой известить об исходе

одного дела, касавшегося меня. Но не только он не дождался ответа, а и открытка пришла,

когда его уже не было в живых. По приезде в Минск, на рассвете 28 марта, Муни

покончил с собой. Сохранился набросок песенки, сочиненной им, вероятно, в вагоне. Она

называется "Самострельная".

Однажды, осенью 1911 года, в дурную полосу жизни, я зашел к своему брату. Дома

никого не было. Доставая коробочку с перьями, я выдвинул ящик письменного стола и

первое, что мне попалось на глаза, был револьвер. Искушение было велико. Я, не отходя

от стола, позвонил к Муни по телефону:

— Приезжай сейчас же. Буду ждать двадцать минут, больше не смогу.

Муни приехал.

В одном из писем с войны он писал мне: "Я слишком часто чувствую себя так, как

— помнишь? — ты в пустой квартире у Михаила ".

Тот случай, конечно, он вспомнил и умирая: "наше" не забывалось. Муни

находился у сослуживца. Сослуживца вызвали по какому-то делу. Оставшись один, Муни

взял из чужого письменного стола револьвер и выстрелил себе в правый высок. Через

сорок минут он умер.

Robinson, сентябрь 1926.

ГУМИЛЕВ и БЛОК

Блок умер 7-го, Гумилев — 27-го августа 1921 года. Но для меня они оба умерли 3

августа. Почему — я расскажу ниже.

Пожалуй, трудно себе представить двух людей, более различных между собою, чем

были они. Кажется, только возрастом были они не столь далеки друг от друга: Блок был

всего лет на шесть старше.

Принадлежа к одной литературной эпохе, они были людьми разных поэтических

поколений. Блок, порой бунтовавший против символизма, был одним из чистейших

символистов. Гумилев, до конца жизни не вышедший из-под влияния Брюсова, воображал

себя глубоким, последовательным врагом символизма. Блок был мистик, поклонник

Прекрасной Дамы, — и писал кощунственные стихи не только о ней. Гумилев не забывал

креститься на все, церкви, но я редко видал людей, до такой степени неподозревающих о

том, что такое религия. Для Блока его поэзия была первейшим, реальным духовным

подвигом, неотделимым от жизни. Для Гумилева она была формой литературной

деятельности. Блок был поэтом всегда, в каждую минуту своей жизни. Гумилев — лишь

тогда, когда он писал стихи. Все это (и многое другое) завершалось тем, что они терпеть

не могли друг друга — и этого не скрывали. Однако, в памяти моей они часто являются

вместе. Последний год их жизни, в сущности, единственный год моего с ними знакомства,

кончился почти одновременной смертью обоих. И в самой кончине их, и в том

потрясении, которое она вызвала в Петербурге, было что-то связующее.

Мы с Гумилевым в один год родились, в один год начали печататься, но не

встречались долго: я мало бывал в Петербурге, а он в Москве, кажется, и совсем не бывал.

Мы познакомились осенью 1918 г., в Петербурге, на заседании коллегии "Всемирной

Литературы". Важность, с которою Гумилев "заседал", тотчас мне напомнила Брюсова.

Он меня пригласил к себе и встретил так, словно это было свидание двух монархов.