Некрополь

А Роберта я тогда раскусил, поэтому потом, когда нас эвакуировали из лагеря, во мне вызвало протест то, как он поступил с парнишкой чехом. Я видел в нем не врача, а тактика, который умеет приспосабливаться. Конечно, я не знаю, было бы ли лучше для Дарко, если бы он остался в Харцунгене. Но прокурора из Антверпена его люди взяли с собой и несли его от станции Целле до пустых казарм в Берген-Бельзене. Если судить по этому, то, возможно, и мне удалось бы забрать Дарко в наш вагон, и он, во всяком случае, находился бы в покое и в закрытом помещении. Ну что ж, тогда меня опередил старший врач со своим арлекинским паясничаньем. Сейчас я был бы совсем другим санитаром. О, конечно, в мире полного отрицания во мне опять бы засохла любая мысль о будущем, но потребность в организационной деятельности у меня бы осталась. Тогда же казалось, будто воплотилось в жизнь предчувствие приближающегося конца, омрачившее мой внутренний мир после окончания Первой мировой войны, и после того, как я пережил фашистские поджоги. О злой и неизбывной тоске для всех тогда верно сказал Сречко Косовел, но он не был одинок, когда носил ее в себе. Это то ощущение катастрофы, о котором говорит и Ионеску. И от этой тоски каждый спасался по-своему. Кто с помощью искусства, кто путем борьбы. Я старался мысленно отвлечься от нее, но я не мог ничем ее заменить. Я инстинктивно старался не думать о ней, это значит, что я оттеснил ее в подсознание, из которого она появлялась. Но в мире крематория, где катастрофа стала явью, я снова избегал ее, на этот раз с помощью работы. Автоматически я отказался от мыслей и воспоминаний и отдавался последовательности ежедневных, ежечасных, ежеминутных движений. Я материализовался в активной заботе о других. Но так же, как из моей деятельности была исключена не только всякая мысль, но и просто догадка о моем будущем, так же исключалась любая мысль о будущем и при заботе о других. Поскольку уже с раннего детства мне урезали любое представление о будущем, то вблизи незатухающих печей слияние с пустым сиюминутным существованием стало окончательным. Зло, которое тут превосходило все пределы воображения, уже издавна присутствовало во мне как угрожающая страшная тень. Поэтому сейчас мне часто кажется, что из-за слияния со страхом в этом мире я был как бесстрастная операторская камера, которая не сопереживает, а просто фиксирует. Ну, сравнение, конечно, неподходящее, поскольку дело было не в равнодушии, а в защитной системе, не допускавшей, чтобы чувства проникали в человеческое нутро и высасывали его сконцентрированную энергию самосохранения. Поэтому у операторской камеры, твердой и неподвижной от страха, была отобрана и память, она была отрезана от прошлого, как будто беспощадная кислота разъела всю эмульсию с целлулоидной ленты на старых бобинах. Дело в том, что я не помню, чтобы когда-то прилагал усилия, чтобы отклонить любую связь с прежней жизнью, я отделился от нее за короткое время, но основательно. Реакция других была естественней. Некоторые даже настолько абстрагировались от действительности, что все время жили в прошлом. Таков был Владо, и он помогал себе сказочной картиной любви, которую всегда оживлял по-новому, развивал и углублял ее.