Некромант и такса

И тут мне стало по-настоящему страшно и темно. Хотел ли Доран тоже мученичества, или пошел на поводу моих рассказов о заклятьях? Так или иначе, я подвиг его выступить вперед и сунуться под падающий нож раньше меня. Я был обуреваем страшными, раздирающими изнутри чувствами. Не смел, не имел права подставлять вместо себя других, неопытных, даже не принадлежащих братству. И очень хотел выжить в этой кровавой бездне, пожирающей всех. А еще я по-настоящему не верил, что дело в некромантской крови – уж слишком было бы просто. Наверняка именно это кто-нибудь уже попробовал. Не могло быть, чтобы за несколько лет Машине под нож не положили хотя бы одного некроманта. Возможно, я и сам мог бы попроситься вперед. Но я ведь не предлагал действовать именно так.

Помню, когда дошла моя очередь подставлять цирюльнику затылок и воротник, меня била дрожь. В бритье мне отказали, сказали, так сойдет. Холодные ножницы, бесцеремонно касаясь, прошлись по моим волосам и рубашке. Сюртук оставили пока, но сказали, его портить не будут, все равно потом придется снять и пожертвовать палачу и его помощникам как плату за труды.

Помню, что на стуле у цирюльника меня охватило странное оцепенение пополам с осознанием невозможности бороться. Я был готов отказаться от надежды найти все-таки выход из безвыходного положения. Резко вывел меня из состояния покорности судьбе вороний голос майора, изрыгающий проклятья и брань. Барон или маркиза, маркиза или барон, спорили беррийские комиссары, и я догадался, что упавшая в обморок женщина тоже была аристократкой, и им с майором предложили выбор – присягнуть на крови друг друга, но фон Боцце, вместо согласия или отказа, вдруг и внезапно разрушил на недолгое время магию безволия и смерти вспышкой гнева и бранных слов. Сопротивляться было все же можно. У каждого своя магия. Каждый должен делать, что умеет и что может, пока он дышит.

Майора скрутили враз проснувшиеся стражи, заткнули ему рот, девочка заплакала, маркиза вновь лишилась чувств… Это у других нет надежды ни на себя, ни на кого другого, понял я. Я из военного оркестра. Пусть и играю на кларнете, инструменте серьезном, требующем настоящей музыкальной подготовки и хорошего образования. Оркестр наш, в мирное время забывший свое назначение, последние годы больше придворный и бальный, играющей на концертах и в театре, при военной угрозе, как и все, пойдет на войну. И мы, музыканты, со своими инструментами вместо оружия будем шагать впереди, поведем полки в атаку. Так почему не я и не сейчас? Страшно? Пусть! Это война, пока я жив, я врагу не сдамся.

Как попал наверх, на свежий воздух тюремного двора, с которого уже отъезжали первые телеги с приговоренными, честно признаюсь, не помню. Руганью мне словно прочистило мозги от тумана покорности, и все вокруг стало мне настолько не все равно, что от переполнившего меня напряжения меня стало колотить с новой силой. Меня связали в пару с беррийским некромантишкой-предателем. Он изо всех сил делал вид, что меня ненавидит, презирает, и, привязанный ко мне одной веревкой, тем не менее, пытался быть от меня на расстоянии. "Бойся, трус, дрожи сильнее! Смерть пришла за тобой!" – шипел мне мой сосед с торжеством и превосходством в голосе, но я не без удовольствия отметил, что дрожь моя передалась и ему, и другим в нашей телеге.

Дорана и его "пару" для присяги везли на следующей подводе вслед за нами. День обещал быть теплым и ясным. Небо просветлело, хотя солнце еще не появилось. Когда из грязных, узких, засыпанных навозом и зловонной соломой кольбарских улиц нас вывезли на площадь перед магистратом, я увидел, что за ограждением у помоста с Машиной собралась немалая толпа. Въезд телег на площадь встречался ропотом одобрения и редкими революционными возгласами. В карауле стояли конные жандармы с саблями наголо, не позволяя толпе приблизиться к помосту с Машиной вплотную. У самого помоста замерла шеренга барабанщиков. Нас выгрузили без грубости но и без особого уважения. Словно мы были умеренной стоимости товаром, который прежде, чем пустить в расход, следует показать лицом. Среди охраны и палачей я с удивлением видел вполне трезвые лица людей, по совести делающих свою работу. Не оболваненных и подмятых Машиной, но хорошо понимающих, что и почему они делают, людей.

Сама Машина была строга и неподвижна. В моих предвидениях она почему-то казалась мне массивнее, тяжелее, выше и шире. Я был удивлен тому, что на самом деле не так уж она и велика, не так основательна. Высокая и стройная, с черными балками и выскобленной от крови колодкой для шеи, она стояла ближе к дальнему края помоста. Наверх вела лестница, по которой можно было взойти вдвоем. Взгляд мой отметил ящики со стружкой – те самые гробы, которых мало приготовили. Несколько под помостом, один сбоку от смертоносного приспособления. В него, как я догадывался, с наклоненной скамьи сбрасывается обезглавленное тело.