Некрасов

Интересно и другое: перевод романа выполнялся в самом срочном порядке, Некрасов привлек для этого пять переводчиков! Он явно спешил — не только, чтобы дать подписчикам «Хижину дяди Тома» в качестве приложения к началу нового, 1858 года, но и затем, чтобы Новосильцев успел подписать книгу к печати. Вот почему он глухо упомянул в том же письме к Тургеневу, что у него «открывалась возможность» перевести роман Бичер-Стоу. Но беглое упоминание о такой возможности отнюдь не было случайным: это подтверждает одно из обращений к участникам «обязательного соглашения», в котором Некрасов, отчитываясь в «чрезвычайных расходах», понесенных редакцией в начале 1858 года, назвал и такой необходимый расход: «Редакция не могла упустить неожиданно представившейся возможности выдать роман «Хижина дяди Тома».

Мы теперь знаем, в чем заключалась эта неожиданная возможность. Она недешево обошлась Некрасову, во, видимо, он придавал такое значение роману, что даже счел нужным «выдать» его подписчикам бесплатно. «Я решился еще на чрезвычайный расход», — сообщил он об этом Тургеневу, одному из участников «обязательного соглашения».

Такими заботами была насыщена жизнь Некрасова на новом этапе — после возвращения на родину. Он сам определил это так: «Жизнь моя въехала в обыкновенную колею, — целый день чем-нибудь полон — хандрить некогда» (10 сентября 1857 года).

* * *

На петергофской даче у Некрасова летом 1858 года побывал Александр Дюма-отец, гостивший тогда в Петербурге. Он остановился в Полюстрове у графа Кушелева-Безбородко, с которым познакомился в Париже. Его пребывание в России широко освещалось печатью. «Современник» приветствовал автора «Трех мушкетеров» в очередном обозрении-фельетоне Панаева «Петербургская жизнь», где говорилось: «Александр Дюма уже около месяца в Петербурге. Это самая замечательная петербургская новость июня месяца».

У Кушелева Дюма познакомился с Григоровичем, который по-французски «говорил как парижанин» (так отметил гость), и тот стал его возить по Петербургу и окрестностям. В намеченной программе значился визит на дачу к Панаеву, одному из редакторов «Современника», где Дюма надеялся познакомиться с Некрасовым, «одним из самых популярных поэтов молодой России* (слова Дюма).

Появление Дюма на некрасовской даче описано в фельетоне Панаева, в путевых заметках самого писателя, в воспоминаниях Авдотьи Панаевой и, наконец, в «Литературных воспоминаниях» Григоровича.

«…Мы оканчивали наш обед на широкой, зеленой… площадке сада, и, когда Дюма… показался из-за деревьев, высокий, полный, дышащий силой, весельем и здоровьем, с шляпой в руке (он надевает шляпу только в самых крайних случаях), с поднятыми вверх густыми и курчавыми волосами, с сильною уже проседью, мы (три или четыре литератора, тут бывшие) отправились к нему навстречу…» — рассказывал читателям фельетонист «Современника».

«Наши дрожки, — дополняет его рассказ Дюма, — …вдруг выехали на лужок с небольшой очаровательной дачей и накрытым перед нею столом, за которым уже сидели семь человек обедающих…» Все тотчас обернулись на шум подъехавших дрожек… Панаев с раскрытыми объятиями вышел ко мне навстречу… Затем приблизилась госпожа Панаева: я поцеловал ей руку, и она, следуя прекрасному русскому обычаю, поцеловала меня в голову. Госпожа Панаева — женщина тридцати или тридцати двух лет[61], с очень выразительной красотой; она — автор нескольких, повестей и романов…»

Затем согласно рассказу Дюма привстал из-за стола Некрасов. Как человек менее общительного характера он ограничился тем, что сдержанно поклонился и подал гостю руку, тут же поручив Панаеву извиниться перед ним за незнание французского языка.

Дюма и до этого много слышал о Некрасове как о большом поэте, дарование которого «соответствует запросам времени». Внимательно присмотревшись к нему, он пришел к такому заключению: «Это человек тридцати восьми или сорока лет, с болезненным и очень грустным лицом, с характером мизантропическим и насмешливым. Он — страстный охотник, и это потому, как мне кажется, что охота дает ему право на уединение. Любит он больше всего на свете, после Панаева и Григоровича, свое ружье и своих собак».

Французский романист не ограничился этими несколько наивными замечаниями; он сообщил своим читателям и о последнем сборнике стихов Некрасова, о цензурном запрете на перепечатки из него и о неимоверно возросшей цене на книгу: Дюма заплатил за нее шестнадцать рублей (шестьдесят четыре франка), в то время как при своем появлении она стоила всего полтора рубля.