Пусть многое было не только ново, но и спорно в суждениях Чернышевского об отношении искусства к жизни; но суть была в том, что он вел борьбу за демократическое, передовое искусство и воевал не только против Дружинина, но вообще против реакционных и антинародных течений в литературе. Он смело восстал против «рабского преклонения» перед авторитетами.
В этой борьбе Чернышевский опирался на поддержку Некрасова, а тот, в свою очередь, многому учился у своего молодого сотрудника, — Некрасов быстро оценил, как обширны его энциклопедические познания и какой твердостью отличаются его убеждения.
В отношениях с Чернышевским сказались некоторые особенности личности Некрасова. Он никогда не стеснялся учиться у того, кто знал больше, чем он, и всегда заявлял об этом открыто. В нем вовсе не было «мелкого редакторского самолюбия, или, лучше сказать, амбиции, развитой сильно, до болезненности, у других редакторов и издателей, которых постоянно мучает опасение, как бы их не сочли только номинальными, фиктивными редакторами», как бы не подумали, что «им помогает, а может быть, даже и руководит ими. обыкновенный смертный, простой сотрудник…» (из воспоминаний М, А. Антоновича).
Чуждый подобного самолюбия, Некрасов предоставлял своим соредакторам свободу действий и не подавал решающего голоса в тех вопросах, в каких считал себя некомпетентным. Зато если он верил человеку и сознавал в чем-то его превосходство, то всегда с открытой душой впитывал его мнения. Вот почему так велико было влияние Чернышевского, а потом и Добролюбова на мысль и поэзию Некрасова.
Члены кружка, еще не понимая подлинной роли Чернышевского в редакции, думали, что им нетрудно будет уговорить Некрасова отказаться от неприятного и чуждого им сотрудника. Боткин в апреле 1856 года совершенно серьезно советовал Некрасову заменить Чернышевского Аполлоном Григорьевым: «При твоем контроле Григорьев был бы кладом для журнала… Притом он во всем несравненно нам ближе Чернышевского. Переговори-ка об этом с Тургеневым…» Об этом же под влиянием Боткина хлопотал и сам Тургенев, он даже начал переговоры. Григорьевым, хотя Некрасов вовсе не собирался брать его в сотрудники; сам же Григорьев первым условием своей работы в журнале ставил «изгнание Чернышевского».
Еще раньше те же литераторы пытались хлопотать перед Некрасовым, чтобы он заменил Чернышевского Дружининым. Боткин во время совместного с Некрасовым житья в Москве, на даче в Петровском парке, убедил его перечитать статьи Дружинина о Пушкине; статьи Некрасову понравились: «Они достойны человека, о котором писаны; они были бы прекрасны и заметны даже и в лучшую эпоху русской критики, чем теперешняя», — писал он Дружинину 6 августа 1855 года, явно обходя молчанием те мысли этого автора о Пушкине, с которыми, безусловно, не мог согласиться.
Вероятно, тогда же Боткин настоял и на приглашении критика к работе в журнале. И Некрасов написал: «Мне, Дружинин, весьма хочется возобновить Ваше постоянное участие в «Современнике», о чем поговорим, надеюсь, лично».
Однако прошло немногим больше месяца, и Некрасов, уже в Петербурге, вырвавшись из московской атмосферы «искренности, благодушия и любви», создавшейся вокруг Боткина, прочел иронические суждения Дружинина о последователях Гоголя с грубыми выпадами против Чернышевского; он тут же (16 сентября 1855 года) написал Боткину сердитую отповедь по этому поводу: «…Нахожу, что Дружинин просто врет и врет безнадежно, так что и говорить с ним о подобных вещах бесполезно… Дружинин поглядел бы прежде всего на себя. Что он произвел изрядного (в сфере искусства)»? — «Полиньку Сакс», но она именно хороша потому, что в ней есть то, чего нет в дальнейших его повестях. И кабы Дружинин продолжал идти по этой дороге, так верно был бы ближе даже и к искусству, о котором он так хлопочет».
Эти суждения Некрасова примечательны. Он говорит здесь о социальной природе искусства; о том, что Дружинин, отойдя от завоеваний своей первой повести, то есть от общественно значимых вопросов, отошел дальше и от искусства. Заканчивая свою отповедь, Некрасов писал: «…Люби истину бескорыстно и страстно, больше всего и, между прочим, больше самого себя, и служи ей, тогда все выйдет ладно; станешь ли служить искусству — послужишь и обществу, и наоборот, станешь служить обществу — послужишь и искусству…»