Некоторые вопросы теории катастроф

Наверное, у каждого есть свой «Сезам, откройся» – свой «крибле-крабле-бумс», непредсказуемое слово или знак, выбивающий из колеи. Человек начинает себя вести совершенно непривычным образом на какое-то время или даже навсегда. Словно приоткрыли дверку – и забитый ботан превращается в роскошного парня. Для Мильтона волшебным ключом оказалась цветистая фраза в занудной речи мистера Джонсона. Папа о ней сказал бы: «волнующая, как бетонная стена». И еще: «Общая беда наших современных политиков и всех официально выступающих на публике – когда они раскрывают рот, вылетают не слова, а солнечные летние деньки с теплым ветерком и щебечущие птички-синички, которых так и хочется пристрелить из дробовика».

– Когда он сравнил Ханну с цветком… С розой, что ли… Я вроде как растрогался. – Мильтон чуть-чуть повернул руль громадной лапищей, выводя «ниссан» со школьной автостоянки. – Не мог я после этого злиться, тем более на тебя, Оливки. Я и Джейд с Чарльзом сказал, что ты не виновата, но они сейчас ничего нормально соображать не могут.

Улыбка, будто ладья викингов на аттракционе, выплыла на его лицо, качнулась вбок, на мгновение застыла почти вертикально и снова ушла в ангар.

Неуправляемая штука – любовь, а точнее, безрассудное влечение («Когда говоришь о чувствах, выбирай слова так же тщательно, как для докторской диссертации», – говорил папа). Я думала, после всего случившегося у меня к Мильтону ничего не осталось и остаться не могло, но вот он улыбнулся, и все прежние сопливые эмоции тут как тут, столпились и ждут на автобусной остановке тесной кучкой.

– Ханна мне велела, когда вернемся из похода, отвезти тебя к ней домой. Давай съездим, если ты не против.

– Что? – не поняла я.

Мой вопрос полминуты, не меньше, провисел в воздухе, пока Мильтон наконец не ответил:

– Помнишь, когда мы лезли на гору, Ханна ко всем по очереди подходила разговаривать?

Я кивнула.

– Тогда она мне и сказала. Я совсем забыл, только пару дней назад вспомнил. Ну и вот…

– Что она сказала?

– «Когда вернетесь, отвези Синь ко мне домой. Только вы вдвоем, больше никого». Три раза повторила. Помнишь, она в тот день вообще была как ненормальная? Командовала все время, орала что-то на вершине. А когда про тебя говорила, я ее прямо не узнал. Ну, я вроде как в шутку перевел: с чего бы, мол, Синь и так может к вам в гости прийти в любое время. А она опять свое: «Когда вернетесь, приезжайте с ней ко мне домой. Ты потом поймешь». Слово взяла, что привезу тебя и нашим ничего не скажу.

Он включил радио. Рукава Мильтон закатал выше локтей, и когда протягивал руку, переключить передачу, босые пальчики татуированного ангела выглядывали наружу, словно краешек морской раковины из песка.

– Вот странно, – продолжал он своим быковатым голосом, – она сказала «когда вернетесь», а не «когда вернемся». Я все думал об этом. Выходит, она не собиралась возвращаться с нами.

– Ты же вроде не веришь, что она покончила с собой?

Он пожевал эту мысль не спеша, будто табачную жвачку, щурясь на солнце. Опустил противосолнечный щиток. Мы мчались по автостраде, напролом сквозь густой свет и развешанные по сторонам дороги тени деревьев. Деревья высоко тянули ветки, словно знали ответ на какой-то важный вопрос и умоляли учителя их вызвать. Старенький «ниссан» дребезжал, как голодная кровать в мотеле, которую надо то и дело подкармливать четвертаками, – я сама этого ни разу не видела, а папа рассказывал, что насчитал семь штук таких мотелей в радиусе одной мили, когда был в северной части Чада («У них там ни ванных, ни водопровода, зато кровати со звонком»).

– Это она с нами прощалась так, – сказал Мильтон, кашлянув. – Затем и подходила к каждому отдельно. Луле сказала: «Не бойся остричь волосы». А Джейд: «Настоящая леди всегда остается леди, даже когда снимает маленькое черное платьице», – не знаю, что эта хренотень значит. Найджелу сказала быть самим собой и еще про обои что-то: «Меняй обои, когда захочется, а на расходы плевать. Тебе жить в комнате с этими обоями». А мне вначале сказала, еще до того, как про тебя: «Может, ты станешь астронавтом и будешь ходить по Луне». А что Чарльзу сказала, никто не знает. Он не говорит. Джейд считает, она ему в любви призналась. А тебе что?

Я промолчала. Мне-то Ханна не сказала ни одного ободряющего слова, пусть бы даже непонятного и загадочного (не хочу обидеть Мильтона, но, по-моему, астронавтом ему быть противопоказано; опасно такому здоровенному парню мотаться в невесомости по космическому кораблю).

– Понимаешь, – задумчиво продолжал он, – в самоубийство верить не хочется, потому что чувствуешь себя последним дураком. Хотя, если вспомнить, все сходится. Она всегда одна была. И стрижка эта… И потом, еще история с этим типом, Смоком. И шашни с дальнобойщиками… Тьфу. Ясно же все. Как это мы ничего не замечали?

Он смотрел на меня, а я не знала, что ответить. Его взгляд слаломистом по лыжне скользнул вниз по моему платью, задержавшись на голых коленках.

– Как думаешь, почему она хотела, чтобы я тебя к ней домой отвез? Обязательно вдвоем, больше никого?