Некоторые проблемы истории и теории жанра

"Пожилой учёный, стоящий на грани эпохального открытия, оказывается при смерти, - излагала "Литературная газета" сюжет нового романа Г.Панджикидзе "Спираль". - Другой талантливый учёный - нейрохирург - решается на эксперимент и, чтобы спасти от гибели уникальный мозг, пересаживает его молодому человеку, попавшему в автокатастрофу. При таком аннотационном пересказе роман может показаться чуть ли не фантастикой, чем-то вроде "Головы профессора Доуэля". Но... не блистательной с точки зрения хирургии, операции посвящает Гурам Панджикидзе свой художественный анализ, а её человеческим, этическим итогам... герой "Спирали" своего рода кентавр: благодаря операции ставший обладателем близкого к гениальности мозга и огромного запаса знаний, он в то же время остался вместилищем всяческих пороков и недостатков. Может ли наука пользоваться открытием, полученным из таких рук?"[403] и т.д.

Перегородка, поставленная между двумя романами, хотя, конечно, и разными, тем не менее, натянута. Эстетическая проблематика "Спирали" развёрнута ведь по беляевской научно-фантастической модели и входит составной частью в эту модель. Не будь историко-литературной ассоциации с романом Беляева (дотошный читатель припомнит, вероятно, и "Собачье сердце" М.Булгакова), Панджикидзе пришлось бы заново разрабатывать и всю "хирургию". Но и "Голова профессора Доуэля" не сводится ни к фантастической медицине (условной, конечно, и в двадцатые-тридцатые годы), ни к приключенческим возможностям фантастической посылки. Роман Беляева вряд ли бы стал полноценным художественным произведением без драматического конфликта благородного Доуэля с преступным Керном, по-своему варьируемого в "Спирали". Писатель опередил своё время и фантастической идеей, и психологическими коллизиями, которые из неё вытекают и поэтому тоже небезразличны научной фантастике.

Научно-фантастическая литература, как видим, и в самом деле "разносторонне касается человека", - то есть не только тематически, в социально-психологических сюжетах, но и глубинной природой своих идей - метафор, которые принадлежат художественному человековедению и тогда, когда развёрнуты в техносферу, затрагивают по преимуществу интеллектуальный мир. Напрасно участники "фантастических" дискуссий пытаются решать проблемы жанра - и заодно литературы - риторическими вопросами: "Что же в центре научной фантастики, техника или люди? Если техника, то это - не художественная литература. А если человек, то имеет ли смысл противопоставлять фантастику другим жанрам как нечто особенное"[404]. Наивные эти вопросы подразумевают такие же ответы: "...без изображения подлинно интересных характеров, борьбы страстей, любви и ненависти, дружбы и вражды она (литература) не может существовать"[405]. А разве литература жива одними людскими страстями? Разве ей неподвластна мысль человечества, воплощённая в науке, ещё в прошлом столетии потеснившая, как писали братья Гонкуры, и любовь, и деньги?

Научно-фантастическая метафора напоминает о многогранности человека как предмета искусства, о разносторонних обязанностях художественного человековедения. И если говорить о специфике, то именно фантастическая идея - средоточие жанра. Вопреки распространённому мнению, она сравнительно редко реализуется в одних только машинах, изобретениях, открытиях и сплошь и рядом выступает через "бытовых" героев, перенося обычного человека в несбыточные обстоятельства, заражая неземными чувствами (космический эскапизм толстовского инженера Лося - космизм революционного действия красноармейца Гусева). Фантастическая идея формирует, конечно, и образы чисто фантастических персонажей (голова профессора Доуэля, человек-рыба Ихтиандр и т.д.), которые хотя и не всегда столь же индивидуализированы, тем не менее, персонифицируют отвлечённую мысль. Мыслящий океан чужой планеты в повести С.Лема "Солярис" не менее характерен, чем герои-земляне, с которыми он ищет контакта, - характерен в пределах фантастического допущения, принятого автором. Разум-одиночка образовался вне какого-либо общения и оттого не ведает морали. Океан ни добр, ни зол, когда возвращает людям в материализованном виде самые мучительные воспоминания. И только серия драм, разыгравшихся вследствие нечеловеческой его любознательности, зароняет во всемогущем рассудке искру нравственного понятия о добре и зле, без чего разум немыслим. И воздаяние памятью, когда "возвращённая" Крису покойная возлюбленная снова накладывает на себя руки (воскресшая Хари не хочет жить теперь уже потому, что к ней, "муляжу", люди не испытывают ничего, кроме страха и отвращения), с пронзительной силой заостряет - в гиперболической форме фантастики - обычный конфликт человечности с равнодушием...

* * *