Некоторые не попадут в ад

Вспоминаю часто эту историю: шли отец и сын по зимней реке, лёд треснул, угодили в полынью, отец рванулся раз, лёд крошится, рванулся два, лёд ломается, сын тянет на дно. Теряя сразу ставшие малыми силы, отец сообразил, что оба — не выползут, не выплывут, что ещё полминуты, и шансов никаких; ухватил сына за шиворот, и с невозможной силой бросил его.

Бросок загнал отца под льдину — не выбрался. Зато сын оказался за полтора десятка метров от полыньи. Встал, позвал отца, поплакал, поорал, пошёл к берегу — живой.

Слёзы намёрзли на лице навсегда.

Отец выбросил сына силой своей смерти.

(Мой отец умер, когда я был подростком. Я только потом догадался: уставший жить, он мог бы потянуть ещё, — но выбросил меня вперёд, вверх, силой своей смерти, — потому что иначе я бы ни с чем не справился.

Я рос, как аутист, еле передвигался в пространстве, залипал на мельчайших, не видимых никому, в том числе и мне, деталях бытия, смотрел на них; родные окликали — не откликался; мать была уверена: не жилец.

Спустя тридцать лет я уже командовал отделением на одной войне, а потом батальоном на другой; тётка говорит бесхитростно (я подвозил её, она опаздывала, мы летели по трассе, причём зигзагами): «Знаешь, когда ты был маленький, никто и предположить не мог, что ты сможешь водить машину».

«Хорошо хоть ложку до рта доносил», — почему-то не добавила она.

Я могу космолёт водить. На космодром только не пускают. Хотя — я и не просился. Может, там уже ждут, моторы греют.

Но я не про себя.)

Всем существом надеялся, что Захарченко, приняв смерть, — вырвет, выбросит из-подо льда свою республику, свой народ; иначе какой тогда смысл был во всём.

Мы и так потеряли слишком: время, ритм, удачу.

Я придумал три плана: что надо делать; три подетальных плана предлагал. Первый касался одного города на «Х», второй другого города на «Х», — оба не Хабаровск и не Ханой; третий план охватывал всю Украину сразу. Батя всё выслушал, но принял последний, даже поехал с этим планом к одному поднебесному человеку, — так этому человеку и сказал, по совету Сашки Казака: «Это предложил мой друг Захар»; тот кивнул: «Да, я его знаю». Договорились, что план запустят.

Но смотрю новости — и не вижу ничего, что успокоило бы меня.

Вижу что-то другое.

После похорон я пробыл в Донецке ещё день.

События неслись как бешеные, я в них не участвовал. Меня и не звал никто к участию.

Саша Казак, быстро сообразивший, что грядут небывалые перестановки, и его, в ходе перестановок, могут просто закопать, — переехал жить, работать, разруливать дела ко вдове Захарченко; там его якобы не должны были достать. Сделал ставку на неё: чтоб она осеняла республику и её строителей, наследников мужа.

Вдова оказалась крепкой бабой: на следующий день после похорон, в чёрном платке, уже была на передовой; сказала бойцам, что с любой бедою могут идти к ней, что она им станет как мать.

(Воображаю себе, как те, чьих имён я не знаю, и убить которых не смогу, потешались над этим.)

Саша Казак помирил Трампа и Ташкента: всё-таки они были самыми близкими к Главе, всё-таки он сам их выбирал, назначал. Тащите теперь республику вдвоём.

Те выступили вместе.

«Саш, я не буду на всё это смотреть», — сказал Казаку.

(Не стал ему говорить, что смотреть на это долго всё равно не придётся.)

Саша был работяга, но романтик. Он верил в добро.

Добра нет.

Заскрежетали чудовищного веса шестерёнки, — привели в движение особые механизмы, — даже не заискрило, когда в один день Трампа и Ташкента обменяли на Дениса Пушилина.

Прежнее решение по Трампу признали недействительным, его задвинули, как табурет под стол: стой пока там.

(У Трампа забавная история, почти как моя: два дня возглавлял страну.)

Могила Захарченко даже не осела — а в Донецке уже открыли представительства тех, кого он, возвращаясь из ордынской ставки, из года в год крыл матом: «Почему они навязывают мне этих чертей? Пусть эти черти пропадут пропадом! Не место им здесь».

Никого ему так и не навязали; пришли сами. Теперь это их место.

Явились на таких скоростях, будто всё у них уже было заготовлено. Словно только и ждали, когда железные шарики закатятся в лузу.

(Совпадение. Пусть это будет совпадение. Иначе жить вообще невыносимо.)

Я собрал бойцов, самых близких, сказал простыми словами:

— Будет наступление — вернусь. Но сидеть в окопе, да хоть даже и в «Пушкине», пока здесь обживаются нелюди, о которых Батя иначе как через мать-перемать не вспоминал, — не смогу. Да они мне и не дадут.

(Мука не в том, что они будут надо мной хохотать, — с лица не опаду; мука в том, что они над ним хохочут, — а это уже выше моих сил; у меня и так их нет.

Об этом не сообщил, оставил при себе.)

Никто из бойцов и слова не сказал. Они ж родные, им долго объяснять не надо. А с остальными я не объясняюсь, только с роднёй.

Напоследок заехал в кафе «Сепар».