Некоторые не попадут в ад

В какой-то момент вдруг подскакивает Злой: «Захар, Батя приехал!». Я оглянулся — а там и правда Батя, и толпа его лички, несколько озадаченной: Глава не раз и не два у меня бывал — но личка никогда не видела здесь столько специфического народа; всё-таки рэперы не похожи на обычных людей, и на донецких людей тоже не слишком похожи (даже если это донецкие рэперы; но русские здесь всё равно пребывали в большинстве).

Было уже темно, освещение оставляло желать лучшего, но Батю сразу же узнали все присутствующие; они опешили, ошалели: для них он был не просто повелитель воюющих людей и целой республики — а цезарь, полубог, которому положено передвигаться на колесницах.

Хаски внимательно смотрел на Александра Захарченко.

Все замолчали.

Я что-то негромко говорил Злому: наверное, срочно просил вынести новые стаканы из домика, или что-то такое, — не заметил щекотную, треморную паузу; вернулся к столу, уже когда Батя, весело усмехнувшись возникшему столбняку, сказал компании что-то доброе, не то чтоб отеческое — а, скорей, человеческое, — и, обернувшись, бросил мне: «Пойдём где-нибудь отдельно посидим».

Мы отошли на несколько метров, за спиной по-прежнему царила ошарашенная тишь, и здесь один из российских рэперов громко, как бы оправдываясь, но весёлым голосом, обращаясь сразу ко всем и делая вид, что его кто-то о чём-то спросил, воскликнул:

— А что? Да я сам охерел!

Повисла секундная пауза: никто не знал, стоит ли смеяться, — но Батя, уходя, хохотнул первым, — и тут же разом все вокруг стола захохотали тоже, — ну и расслабились, зашумели; потом, позже, когда он уехал, — подходили ко мне и будто оправдывались: «Никто и подумать не мог, что Глава вот так запросто явится ночью — мы потеряли дар речи, Захар, прости».

Это после, говорю. Пока же: на участке была хозяйская баня, всегда открытая на случай если я измажусь; мы сели там. Злой тут же притащил нам с Батей донецкого пива и астраханской воблы — братва подогнала, подъехавшая из России; я разлил, мы тут же о чём-то самым оживлённым образом заговорили — но я, прости, Господи, навек забыл содержание того разговора.

Просто помню, что я иногда замолкал — и подолгу смотрел на него, и кивал; а сам разглядывал его лицо: не думая о том, какой он живой, родной, удивительный, — а чувствуя это; и — опомнившись — возвращался в сознание, откручивал в уме услышанное, собирал воедино произносимое им, и восстанавливал разговор, его смысл, заново.

— А пойдём ко мне, — сказал он, и мы пешком (его чёрные внедорожники медленно покатили за нами) дошли от моего дома до его.

Свет луны, маленькая донецкая улочка, мы идём — он, я… Где теперь, в каком разделе хранится эта картинка, этот кадр?

Мы ведь и по дороге о чём-то говорили, — кого бы спросить? — может, личка помнит.

В его доме вдруг выяснилось, что у него нет пива, — а мы хотели именно пива; я позвонил своим, они притащили россыпь разливных «полторашек»; разлили, выпили, он вспомнил, что вобла была вкусная — а всю оставили в бане; я позвонил — и бегом доставили рыбу; и теперь у нас имелось всё.

(Ну, правда, это ж забавно — как из моего домика таскали президенту разливное и воблу; если вы знаете ещё одну такую страну — то скажите, я запишу в книжечку, каждую букву названия в отдельную клеточку, чтоб разборчиво.)

Есть привычка: пьянея, чтоб протрезветь, я начинаю говорить сам, — чуть громче, чем надо, но достаточно чётко, — словно приводя тем самым мир вокруг себя в порядок; а я уже стал пьяным, потому что весь концерт Хаски на своём втором этаже мы много пили, много курили, мало закусывали, и снова пили — водку, конечно.

Быть может, в тот раз, под пиво и астраханскую воблу, я говорил о том, как отсюда, с Донбасса, кажется, что ничего важнее, чем наша жизнь и наша смерть, — нет; что огромная северная страна и её император должны о нас помнить; но если сопоставить многие и многие зримые и незримые вещи, то выяснится, что мы — к несчастью, но это так, — стоим предпоследними в немалом перечне идущих противостояний; да, здесь они наглядны, слышны, катастрофичны, — но там, за их главной красной стеной, — по-иному сводят дебит и кредит: у них свои счёты, свои резоны, свои выводы.

Боль, которая здесь, — её никто не учитывает, у этой боли нет цифрового эквивалента.

Когда в один столбик вписывают прибыль, а в другом подгоняют убытки, то… понятно, что.