Некоторые наиболее правдивые истории моего детства

Эти молодые служащие Нигерийской национальной гвардии явно изнывали от невыносимого полуденного зноя. Поэтому их не занятые в оцеплении товарищи постоянно подносили им то соки и воды, а то даже фруктовое мороженное в пластиковых тюбиках. Но все равно некоторые из них не выдерживали жары и падали, теряя сознание от солнечного удара. Помню, как меня это удивило. До этого я думал, что кто-кто, а уж негры-то жары не боятся. Но это ничего не меняло. Выпавших из строя тут же подбирали санитары и куда-то утаскивали на носилках, а место их тот час занимали сослуживцы, до этого ожидавшие под навесом неподалеку.

А в центре арены одни артисты продолжали сменяться другими. То плясуны в удивительных масках, то акробаты на ходулях, то воины или охотники с луками и стрелами, то костюмированные инкарнации диких животных. От жары и полного безветрия все это перемешивалось в моем сознании в безумное завихрение образов и звуков, вызывая в душе постоянно нарастающий восторг. Отчего мне пришлось еще крепче вцепится в запястье отца, чтобы окончательно не потеряться.

А тем временем до центра арены наконец добрались несколько африканских слонов в богато украшенных сбруях. Направляемые погонщиками, они исполнили серию синхронных поворотов, словно тоже танцуя, и наконец преклонили колени в направлении к дальней от нас трибуне, где в самом плотно заполненном секторе, на подобающем возвышении, в окружении многочисленной свиты со своего трона поднялся, может быть, мэр города, или даже губернатор провинции. И изо всех динамиков грянул над стадионом национальный гимн.

Налюбовавшись зрелищем, мы потом долго и неторопливо шли к дому пешком, разглядывая бесконечную вереницу народных поделок – масок, скульптурок, музыкальных инструментов, циновок, маек и рубашек, шляп и сумок, колец, бус и кулонов, выставленных на продажу. Встречая по пути другие, менее глобальные очаги всеобщего веселья, как во сне, под полуденным солнцем, в белых панамах, с наслаждением поедая сладкую стеклянистую вату, только часа через два, усталые но довольные, мы добрались домой.

8

И все было бы хорошо. Но во дворе нашего дома, под тенью раскидистых акаций и огромных денежных деревьев, которые теперь, зимой, вдруг покрылись большими розовыми цветами, жили две собаки. У них были, как это ни странно, русские имена. Егор и Муха.

Откуда они появились и отчего получили такие прозвища – неизвестно. Это были типичные гладкошерстные африканские псы, светло-коричневого окраса. Особо о них никто не заботился. Только иногда жены долговременных постояльцев нашего дома подкармливали их. Поэтому были у них и миски, и даже подстилки в тени парадной под лестницей, где они прятались в самое жаркое время дня.

Мы, дети, иногда любили поиграть с этими собаками. Бросали им палки, чтобы они приносили, требовали лапу. Но это не всегда срабатывало. Вряд ли кто специально занимался их дрессировкой. Поэтому, собаки эти вели себя довольно непринужденно, убегали, когда хотели и возвращались, проголодавшись.

И вот, однажды, Муха понесла. Все, конечно, с большим нетерпеньем ожидали потомства. Но когда она разродилась щенятами, при нас остался только один, остальные сразу куда-то исчезли. То ли их продал кому туарег охранник, которому эти собаки скорее всего и принадлежали. То ли просто щенков забрали обитатели соседней, негритянской трехэтажки. Оставшегося щенка я упросил родителей взять под нашу опеку.

Щенок был пушист, резв и весел, как это обычно случается со щенками, и постоянно путался под ногами. И как-то раз это очень взбесило нашего стюарда, который возьми и пни его в сердцах ногой прямо в живот, и так, что тот отлетел на пару метров и ударился о стену.

Это был уже другой, не тот пожилой стюард, который ходил когда-то с нами на рыбалку, а потом в конце лета уволился в связи с переездом его семьи в соседний город. Нет, этот новый стюард был довольно молод, круглощек и очень самоуверен. Он сразу мне не понравился. Но, возможно, он ничего такого и не хотел, только вот песик был еще очень юн, и от такого удара так и не смог оправиться. На четвертый день жалобных поскуливаний он внезапно исдох.

Я даже плакал, никак не мог понять такую неоправданную жестокость этого молодого африканца, но стюарду, казалось, было совершенно наплевать, и он никак от этого не переживал. Оставался все так же бодр и противно услужлив, как и требовали от него формальные обязанности. В конце концов я стал делать вид, что больше не замечаю его.