Неизвестный Кафка

Перед тем как прозвучат первые стихи восточно-еврейских поэтов, я хотел бы уверить вас, глубокоуважаемые дамы и господа, в том, что вы понимаете идиш намного лучше, чем вы думаете. Я, собственно, не забочусь о тех впечатлениях, которые получит каждый из вас на сегодняшнем вечере, но я хочу, чтобы с первого же мгновения они — если они того заслуживают — воспринимались свободно. Однако этого не может произойти, пока некоторые из вас испытывают перед идиш такой страх, что он почти читается на лицах. О тех, кто относится к идиш с пренебрежением, я вообще не говорю. Но страх перед идиш — если угодно, страх, смешанный с неким известным отвращением — в конце концов вещь, в принципе, понятная.

Если мы окинем предусмотрительно-беглым взглядом нашу западноевропейскую жизнь, мы найдем ее весьма упорядоченной, все спокойно идет своим чередом. Мы живем в каком-то прямо-таки веселом согласии, понимаем друг друга, когда нам это необходимо, обходимся друг без друга, когда нас это устраивает, но понимаем друг друга даже и тогда; кто, существуя при таком порядке вещей, смог бы понять этот путаный идиш — да и кто вообще захотел бы его понимать?

Идиш — это самый молодой европейский язык, ему всего четыреста лет — даже, собственно, еще намного меньше. Он еще не выработал такие ясные языковые формы, какие используем мы. Его выражения коротки и остры.

У него нет никакой грамматики. Любители пытаются составить грамматику, но идиш постоянно живет в речи и не может устояться. Народ не оставляет его грамматикам.

Он состоит из одних иностранных слов. Но они в нем не покоятся, а сохраняют ту торопливость и живость, с которой были усвоены. Переселения народов пронизывают идиш от одного его края до другого. Все это немецкое, древнееврейское, французское, английское, славянское, нидерландское, румынское и даже латинское идиш воспринял с любопытством и легкомыслием; немалая сила нужна уже для того, чтобы удержать эти языки вместе в таком состоянии. Поэтому ни один разумный человек и не помышляет о том, чтобы превратить идиш в какой-то мировой язык, как ни близок он, вообще говоря, к таковому. Заимствования из него популярны только в воровском жаргоне, потому что арго меньше нуждается в языковых связях, чем в отдельных словах. А также потому, что идиш все-таки долго был презираемым языком.

Но и в таком бытовании языка господствуют осколки известных языковых законов. К примеру, начало формирования идиш относится ко времени перехода средневерхненемецкого в нововерхненемецкий. Тогда происходил выбор форм, средневерхненемецкий выбрал одну, идиш — другую. Иными словами, идиш развивал формы средневерхненемецкого языка последовательнее, чем даже нововерхненемецкий, так, например, выражение на идиш mir seien (нововерхненемецкое wir sind[6]) естественнее развилось из средневерхненемецкого sin, чем это современное wir sind. То есть идиш продолжал придерживаться форм средневерхненемецкого несмотря на развитие нововерхненемецкого. Все, что попадало в гетто, не скоро выходило оттуда. Так сохраняются формы Kerzlach, Bkmlach, Liedlach[7]. И затем в это языковое образование, смешивающее закон и произвол, вливаются еще и диалекты. Да и весь идиш состоит только из диалекта, даже письменный, несмотря на то, что о написании, в основном, имеется единое мнение.

При всем том я думаю, что в большинстве своем вы, глубокоуважаемые дамы и господа, пока что пребываете в убеждении, что ни единого слова на идиш не поймете.

Не ожидайте от объяснений поэзии никакой помощи. Если уж вы даже идиш понять не в состоянии, никакое конкретное объяснение вам не поможет. В лучшем случае вы поймете его и заметите себе, что там будет что-то сложное. К примеру, я мог бы вам сказать: господин Леви прочтет сейчас — как это в самом деле и будет — три стихотворения. Вначале «Grine» Розенфельда. «Grine» это «Gr"unen», «зеленые», «новобранцы», новоприбывшие в Америку переселенцы. В этом стихотворении такие еврейские эмигранты со своими грязными дорожными узлами маленькой группкой идут по улице Нью-Йорка. Естественно, собираются зеваки, с удивлением их рассматривают, следуют за ними и смеются. Взволнованный этой уличной сценой до глубины души, поэт поднимается над ней и обращается ко всем евреям и ко всему человечеству. И кажется, что когда говорит поэт, эта группа эмигрантов застывает, хотя они далеко от него и не могут его услышать.

Второе стихотворение принадлежит Фругу и называется «Песок и звезды». Это горькая интерпретация одного библейского предсказания. В нем говорится, что мы станем как песок у моря и как звезды на небе. Ну, как песок нас уже попирают — когда же теперь сбудется и про звезды?

Третье стихотворение — Фришмана, называется «Ночь тиха». Влюбленная пара встречает ночью благочестивого ученого, идущего в молельный дом. Они пугаются: теперь на них могут донести, потом успокаивают друг друга.