Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Если б чужой – ну так и бог с ним: чужой – он всегда в лес смотрит! Но ведь Иван-то Ильич весь наш, насквозь наш, приближен был и государю, и лучшим, светлейшим умам! У большевиков мучался, здесь – все ему, все для него! Я его досье просмотрел: отзывы отменные, религии православной. По нации – наш, против государственного устройства – ни-ни-ни… Единственно, что разве против него, – так происхождение. Неужели в том суть? Неужели мужик так цепко сидит в человеке?! Я не могу взять в толк: какой ему смысл бежать? Ну, паек ему комиссары дадут: так ведь все одно вобла с хлебом! Честолюбие? В газетах героем пропечатают? Так ведь героев забывают назавтра же! Бабу выдадут? Так большевики в этом смысле строже римского папы!

– Вы рассуждаете как прожженный материалист, – сказал генерал, пролистав папку с личным делом Ивана Ильича, – а я приглашу вас к рассуждению идеалистическому, гегельянскому. Вы начинаете с живота, а я начинаю с духа. Так вот: не допускаете ли вы хоть на мгновенье, что дух нашего Ивана Ильича заразился бунтарством? Нет ничего заразнее бунтарства, тем более что теперь бунт перестал быть абстрактной идеей, но сделался материальной реальностью в облике РСФСР. Дитя рождается бунтарем, дитя крушит и рвет все, что попадется ему в руки. Сколько требуется вложить труда, чтобы ребенка превратить из бунтующего разрушителя в созидающего творца? Здесь и книга, и умная игрушка, и добрый воспитатель. Словом, идеологии большевистского бунтарства мы должны противопоставить нашу идеологию разумного созидания.

– Ну так мы ее и противопоставляем!

– Да нет, – поморщился генерал, – мы расстреливаем, делаем карательные налеты, вешаем на площадях…

– Так ведь война! – изумленно сказал полковник. – Как же иначе быть? На шею ведь иначе сядут…

– Да, да… – задумчиво протянул генерал, – потому что бывает часто: начальник с умом боится дурака-подчиненного больше, чем прямого и открытого врага. – Да, да… – повторил он, – видите, как славно все выходит: у меня нет программы, а у вас она на ладошке. Завидую я вам, Анатолий Иванович, право слово, завидую… Да, ну хорошо, разошлите всем нашим центрам установку на обоих беглецов: словесный портрет, приметы и все остальное – и соберите на завтрашнее утро наиболее верных агентов.

А когда полковник ушел, генерал вызвал адъютанта и попросил:

– Перенесите встречу с представителем Генерального штаба Антанты генералом Ферже на сегодняшний вечер. Скажете – вопрос не терпит отлагательства. Переводчик нам не потребуется. И пожалуйста, вызовите мне автомобиль, я хочу поехать отдохнуть куда-либо за город…

Автомобиль Дрыжанского остановился в светлой березовой рощице, возле небольшого, но со вкусом построенного домика, обнесенного невысоким, однако весьма частым забором. Дежуривший в воротах охранник вытянулся перед генералом по стойке смирно, откозырял по форме и в ответ на вопросительный взгляд Дрыжанского показал глазами в левый угол усадьбы: там разбросался сад – яблони и груши.

Генерал пошел к саду, заметив там небольшого человека, который неторопливо и любовно сажал молоденькую яблоньку. Движения его были, правда, несколько резки для настоящего садовода, но чувствовалось, что работу эту человек любит и понимает.

– Здравствуйте, – сказал генерал Дрыжанский, – рад вас видеть.

– Не сказал бы, что я испытываю подобное чувство, – ответил человек, – тем не менее законы гостеприимства заставляют меня приветствовать вас, генерал.

Дрыжанский добродушно хмыкнул, покачал головой:

– Ах, революционеры, бунтари, утвердители, ниспровергатели… Остры вы на язык, остры…

Человек вытер руки о траву, жестом пригласил генерала к скамейке, что стояла под разросшейся вишней, и спросил:

– Что-то выглядите плохо, Станислав Евгеньевич. Сердце?

– Душа, – ответил Дрыжанский. – Душа, мой друг.

– Душу оставим для приготовишек-гимназистов. Излагайте суть дела: я не люблю болтовни.

– Я знаю, – ответил Дрыжанский задумчиво, – кто ее любит, болтовню?

– Ее любят в вашем ведомстве бездарные тупицы.

– Понятие тупица не нуждается в эпитете «бездарные».

– Каждое слово нуждается в эпитете. Понятие, обозначенное дважды равноценным существительным и красочным эпитетом, крепче запомнится слушателем. Точнее сказать – слушателями. Сборища любят эпитеты больше, чем существительные.

– Да, да, – рассеянно согласился генерал и спросил: – Вы читали, кстати, последние газеты Ленина?

– Вы имеете в виду голод, ваше наступление или создание Коммунистического интернационала?

– Я имею в виду последнее.

– Мое участие сейчас невозможно.

– Бороденку отрастите, усы, – посмеялся генерал, – может, и не узнают. Да и потом, забыли все. Про вас у них двое знают, а у нас – один я.

Дрыжанский глянул на потемневшее лицо человека, сразу посерьезнел и сказал уже иным, деловым тоном:

– Не сердитесь. Поймите меня верно. Речь идет о вашем внедрении через заграницу. Вы провалились в Германии, но ведь в Венгрии вас знали как функционера, и вы ушли чистым. Не так ли?

Шальной тетерев уселся на березу.

– Сейчас прекрасная охота на тетеревов, – сказал генерал, – по выводкам? А?