Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Слушай, борода, может, сразу на трассу махнем, а?

– Едем.

– Вы что, филины оба или как? – спросил начштаба Миша Сивенко.

Ночь лежала над Сибирской землей – непроглядная, безлунная, морозная ночь.

– Ладно, – сказал Костин, – айда ко мне, говорить есть о чем. А посмотрим все завтра.

И мы пошли к нему.

Он – хозяин

– Ну почему, скажи ты мне на милость, – сердито говорит Толя, – мы делаем на трассе одну колею?! Грузов пойдет черт-те сколько – разве одна колея потянет? А сейчас вторую колею проложить ничего не стоит: насыпь ведь уже отсыпана! Техники у нас теперь знаешь сколько?! С такой техникой пять колей можно проложить.

Он смотрит на меня и начинает смеяться.

– Ты что? – удивляюсь я.

– Да ничего, – по-прежнему смеясь, говорит Толя, – просто, понимаешь, техника здорово прет – вот и смеюсь. Но, – он поднимает палец, – почему же тогда выемку под тоннель мы делаем на один путь? Я тут прикинул, как увеличатся перевозки по Абакан – Тайшету через десять лет. Что ты?! – Он сам совершенно искренне, чуточку даже по-детски изумляется. – Тут как на улице Горького движение будет. А как тогда?

Насыпь в крайнем случае и тогда подсыпать можно, а тоннель так просто не расширишь, рвать придется.

Или вот прижимы возьми. Их тоже под один путь делают – это же неэкономно! По принципу «скопи домок, разори хозяйство». Сэкономим сотню тысяч, а потеряем потом миллиард.

Костин закуривает и обещает:

– Ну, ничего, это дело, думаю, пробьем. Будет как надо, это уж точно.

Я слушаю его и верю: будет как надо, это уж точно.

И убеждаешься в этом, не столько веря интуиции, сколько наблюдая плоды творчества ребят, комсомольским вожаком которых является Толя Костин, человек, рассуждающий категориями государственными, по-настоящему хозяйскими.

Наутро, когда солнце еще не изорвало сонную хмарь серого, морозного, предрассветного неба, мы выехали с Толей на попутной машине на трассу.

Дорога здесь похожа на прифронтовую. Машины, машины, бесконечный поток машин. Вдоль всей трассы – экскаваторы, тракторы, бульдозеры. Их рев раздирает недвижимый коленкор стылого воздуха.

В дымном борении сумерек и утра фигуры рабочих кажутся расплывчатыми и смазанными. Они расходятся от машин, привезших их к месту работы, словно солдаты к исходным рубежам атаки.

Но когда пришло солнце, настороженность, ощущение таинственности и расплывчатости исчезло. Фигуры людей сделались четкими, рельефными, могучими. Солнце смеется, снег искрится мириадами бликов, радостны человеческие лица. Если и ведут они сейчас бой – так это радостный бой, бескровный, поразительный в красоте своей.

Едем мы по дороге, а вокруг гремит этот великолепный бой – вдоль по всей трассе, по нескончаемой трассе мужества.

А палатки-то уж нет

– Я из нее последним ушел, – говорит Толя, когда наша машина остановилась, одолев Краснокордонский перевал.

Шоферу непонятно, о чем говорит Толя, а мне понятно: внизу, под нами, лежит Кизир, схваченный льдом.

Здесь, на берегу Кизира, неподалеку от Красного Кордона, стояла палатка, в которой жили московские комсомольцы, приехавшие на стройку.

Скажем прямо, романтика первых дней стоила ребятам простуд и ангин: палатку они поставили на самом берегу. По ночам поднимался густой августовский туман, спальные мешки делались к утру волглыми. Костин, тогда бригадир московской бригады, расселил ребят у сибиряков, живших поблизости в Кордове – разлапистой деревне с непонятным андалузским названием. Сам он переехал на квартиру к началу октября, когда по утрам вода в стакане делалась льдом.

Мы спускаемся с перевала, и я вижу: стоило Толе мерзнуть в палатке, стоило! Там, где ребята копали ямы под фундаменты, стоят аккуратные, красивые дома. Там, где валили лес, – огромная насыпь, протянувшаяся уже на многие десятки километров.

Это же надо только подумать! За полтора года научиться властвовать над тайгой, а не подчиняться ей, оседлать ее, подчинить своей воле, а не только исповедовать благоговейное уважение, где-то в самых сокровенных глубинах души смешанное со страхом.

Горят глаза у Толи Костина, он то и дело посматривает на меня, словно спрашивая: «Ну, каково?» Он видит мое изумление и сам изумляется и радуется тому, что создали его ребята и сам он.

Эдик Зайков

Он такой же, как и год тому назад, когда мы только познакомились: улыбчивый, тихий, с удивительно добрыми глазами.

Смотришь на него, слушаешь его быструю, чуть окающую речь и невольно дивишься: этот ли парень выделывал здесь, в самые трудные, первые дни, такие чудеса, он ли был добрым гением всех заброшенных на самые трудные, авангардные участки стройки? Он ли первым проходил по непроходимым местам, чтобы провести за собой ребят в самые глухие углы тайги? Он ли, этот Эдик Зайков? Он, тот самый.

Эпопея с козой

В тридцати с лишним километрах от Кошурникова, на перевал, именуемый здесь кратко и непоэтично – Коза, – были заброшены комсомольцы.