Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Друзья, прошу выпить за великую душу нашего дорогого Иосифа Виссарионовича… За его доброе сердце, за поразительную память его и человеческую щедрость… Во время приема в честь товарища Мао я стоял в отдалении, чувствовал себя одиноким, никому не нужным, в чем-то даже случайным в этом собрании славнейших сынов нашей великой Родины… Поэтому, постояв маленько, я потихоньку двинулся к выходу, воистину в чужом пиру похмелье. И вдруг меня догоняет один из охраны: «Вас зовет товарищ Иосиф Виссарионович Сталин»… И меня пропустили к вождю… Он посмотрел на меня, потом по-отечески потрепал по щеке, добро улыбнулся и проникновенно, с тихой лаской в голосе, сказал: «Ну что? Жив еще, старый мудак?» За товарища Сталина, друзья! За нашего великого товарища Сталина! За то, чтобы он всегда вел нас от победы к победе! Видели б вы, как ко мне бросились все те, кто за минуту до этого не замечал меня! Как они обнимали меня, чокались, в глаза заглядывали… Эх (человек тот утер слезы), как же мало нам надо! Одно ласковое слово – и жизнь переменилась, начался новый отсчет…

…Я вспомнил об этом, глядя на Дюкло, потому что горестно ощутил всю несовместимость того, что было у нас, с абсолютнейшей невозможностью чего-либо подобного здесь, и дело вовсе не в том, что мы – скифы, а они – европейцы, в ином здесь дело, совсем в ином…

…И в который раз я тогда подумал: отчего же Сталин, защищавший летом семнадцатого Каменева от обвинений в том, что тот был «агентом охранки» (сфабриковали люди Керенского), не разыграл эту карту в тридцать шестом, на процессе? Почему он заставил большевиков (особенно евреев) признаться в том, что они агенты гестапо (такое исключалось самой практикой государственного антисемитизма Третьего рейха), но не побудил их взять на себя и провокаторство, службу на царскую полицию? Почему?

Мне-то понятно почему, но не хватает еще двух-трех документов, чтобы подвести черту под этим вопросом, который все равно безответным не останется.)

Дюкло отошел к письменному шкафу, достал несколько папок, колобково подкатил к столу, несколько раздраженно отказавшись от предложенной помощи, развязал пожелтевшие тесемочки, показал крохотные номера «Юманите», издававшиеся в подполье: «Красная армия освободила Моздок, наступление развивается, настало время объединения! К оружию, граждане! На борьбу с врагами!»

– Я ведь все время войны провел здесь, – Дюкло ткнул пальцем в стол, – во Франции…

Господи, – подумал я, – такой крошечный, его же могли отловить по росту – примета, бросающаяся в глаза всем, не только фликам гестапо…

Словно поняв меня, он достал удостоверение, выданное ему 14 августа 1941 года, когда Красная армия сражалась под Ельней и, истекая кровью, пыталась удержать днепровские переправы:

«Лебек Франсуа, рожден пятого февраля 1894 года в Бресте, профессия – администратор»…

На удостоверении – фотография Дюкло: бородатый мужчина с висячими усами, только глаза не изменились, прищуристые, полны юмора и холодного, несколько отстраненного спокойствия; выбор сделан; переход в состояние небытия страшен тем, кто не обрел уверенности в себе, и не определил позицию, – в конечном счете все мы там будем, вопрос в том, кому суждено бессмертие, то есть память, кому – беспамятное бесславье…

Дюкло показывает фотографию молодого человека:

– Это Артур Далидэ. Очень красив, верно? Когда его схватили гестаповцы, мне предложили срочно поменять явку, – Артур бывал у меня довольно часто. Я отказался подчиниться решению ЦК: Далидэ не знает слова «предать». Его пытали неделями, он перенес нечеловеческие страдания… Когда его тащили на казнь, он шептал слова нашей Марсельезы. Он не открыл адреса моей конспиративной квартиры… Он был настоящим коммунистом… Советские друзья, прошедшие сталинские застенки, говорили, что коммунисты хорошего закала были самыми мужественными узниками, это верно? Если вам трудно отвечать на этот вопрос – не мучайте себя, промолчите. Все равно рано или поздно откроется вся правда, будет великое очищение… Это говорю я, который произносил имя Сталина с восторгом – особенно в те дни, когда русские стояли насмерть против наци…

Дюкло поднялся, отошел к окну; его маленькая фигурка на фоне осеннего Парижа казалась непреклонно-воинственной.

– Какая красота, – сказал он, кивнув на вечный город, – как хочется жить и работать, а?!

Глаза-маслины лучились добротой; он знал, что жить ему осталось совсем немного; никто не догадывался об этом, тем более я.

Почему же для него, героя-антифашиста, прошедшего пять лет подполья, произносившего в сорок втором имя Сталина с восторгом, доклад Хрущева о сталинском ужасе был очищающим облегчением, а для многих у нас продолжает быть трагедией – особенно для тех, кто и поныне уповает на «твердую руку», добавляя при этом: «иначе с нашим народом нельзя»?

Впрочем, истинные коммунисты никогда не запрещали основополагающего жизненного принципа Маркса: «Подвергай все сомненью».

Сталин делал все, чтобы запретить любое сомнение, превратив идею революции в догму новой религии.

Увы, в чем в чем, а в этом он преуспеет.