Неистовый сын Трира

– Про Ганса Рёкле могу рассказывать только я, – сказал младшей дочери Маркс. – Когда мамочка поправится и ты вернешься домой, я расскажу тебе еще сто миль про него.

Поскольку Маркс рассказывал Тусси сказку про Рёкле чаще всего во время прогулок, то она и измерялась не главами, а милями.

– Тысячу миль! – потребовала Тусси.

– Хорошо, тысячу миль, – пообещал Маркс.

Он возвратился домой и рассказал о девочках Женни.

– Боюсь, что ты разговаривал с ними слишком долго и они могли простыть, – высказала опасение Женни. – Обещай, что больше не будешь подолгу стоять под балконом у Либкнехтов.

– Да, не буду, – сказал Карл. Про письмо Дженни он умолчал: Дженни спрашивала, как идут дела с печатанием книги против Фогта, а Карл не хотел, чтобы Фогт снова занимал мысли Женни.

Женни чувствовала себя с каждым днем все хуже, хотя доктор Аллен сделал ей две прививки против оспы. Лицо ее покрылось зудящими язвами, она потеряла слух, а вскоре лишилась и зрения. Ее постель поставили у раскрытого окна, чтобы холодный ноябрьский ветер обвевал ее лицо. К ее пылающим губам Аллен велел прикладывать лед. Она не могла есть. И лишь с большим трудом проглатываемые ею время от времени несколько капель густого сладкого вина поддерживали в ней слабеющие силы.

– Как вы находите ее? – то и дело спрашивал у Аллена Карл, хотя и сам видел, что Женни очень плохо.

– Пока ничего утешительного, – отвечал Аллен. – Но будем все же надеяться.

Кризис наступил через неделю. Аллен похлопал Карла по руке и сказал:

– Теперь есть надежда.

Карл вышел в другую комнату, запер за собою дверь, сел к столу и заплакал. Ведь мысленно он уже несколько раз за эти дни хоронил Женни. И себя.

Женни! Женни любимая! Без тебя – одиночество, пустота, безлюден весь земной шар. Все, что найдено, обдумано, создано, – без тебя не имеет смысла. Мир живет и играет красками только под солнцем, только в его лучах. Тьма и холод – это мир без солнца. Это я без тебя. Смерть. И все труды бессмысленны, и все страдания напрасны…

Помнишь ли, я написал тебе однажды письмо. Тогда еще жива была твоя мать и ты ездила к ней в Трир с детьми, чтобы показать ей наших девочек. Это было четыре года назад, в пятьдесят шестом. В один из тех дней мне вдруг пришла в голову бредовая мысль: я подумал, что больше никогда не увижу тебя. Она пришла сама собой, без всякой причины. Так мне тогда казалось. Хотя теперь я знаю, что причина была: ты уехала к матери, в теплый и обеспеченный дом, на родину, где жили твои богатые родственники, к берегам прекрасного Мозеля… А я остался в Лондоне, в чужом и мрачном городе, в сырой и прокопченной квартире на Дин-стрит. Без гроша в кармане. И без всякой надежды хотя бы мало-мальски обеспечить тебе и детям сносное существование. И вот: будь ты немного более матерью, заботящейся о будущем детей, чем моей женой, более баронессой фон Вестфален, чем фрау Маркс, более немкой, чем преданным мне другом, ты должна была бы тогда остаться в Трире. Я даже желал этого. Более того, проклятый здравый смысл нашептывал мне: исчезни с лица земли – и твоя жена будет спасена от нужды и страданий. И вот тогда-то мне пришла в голову мысль, что я, возможно, никогда тебя больше не увижу. Все мое существо тогда вдруг возмутилось. Я чуть не задохнулся от негодования. И от любви к тебе, Женни.

Я бросился к столу и стал писать тебе письмо. То самое, которое тогда так удивило тебя. Еще не написанные слова я произносил вслух. Да что там произносил – я выкрикивал их, потому что весь клокотал от страсти. И от мучения, что ты не слышишь меня, не можешь мне ответить.

Женни! Женни! Любимая! Тогда нас разделяло только пространство. А теперь нас едва не разлучила смерть. Чего бы стоила тогда моя жизнь? Ничего. Я не верю в то, что мыслью, словом или жестом один человек может передать другому человеку, находящемуся на краю могилы, приказ жить и силы для жизни. И все же я, как и наши милые девочки, посылал тебе такие мысленные приказы, вкладывая в них всю свою жизненную энергию.

Твоя жизнь и моя жизнь – это одна и та же жизнь, одна. И едина. А то, что едино, не имеет частей. Для единого всякое расчленение – смерть. Ведь половина бабочки – это уже не бабочка, и половина цветка – это уже не цветок. Так и моя жизнь без твоей жизни – не жизнь. И значит, они должны соприкасаться в мыслях, в словах, в жестах, в чувствах – переливаться друг в друга. И умереть друг в друге, как умирает одна половина цветка в другой…

Теперь мы будем жить, Женни. Доктор Аллен сказал, что теперь мы будем жить. Я должен уведомить об этом Фреда.

Маркс придвинул к себе лист бумаги, чернильницу, взял ручку и написал: «Состояние моей жены, насколько это возможно при данных обстоятельствах, улучшилось. Это будет длинная история. Но то, что можно назвать сильным приступом болезни, прошло».

Через две педели Женни могла уже разговаривать и открывать глаза.