Неформат

Женская рассудочность, как обычно, осталась при ней. Раз он бегает по снегу вокруг

корпуса – придётся бегать за ним и утешать. Без куртки много не набегаешь. Она машинально

хватала куртку, варежки и торопливо влезала ногами в тёплые финские «дутики» из «Берёзки».

Может, она действительно пережала для первого раза? И её алхимик теперь безнадёжно

испорчен, как игрушка, которую затискали до того, что она сломалась? Что он там бормотал при

Лильке? «Погубил»? Это прямо из пьес Островского…

Ляля понеслась вниз по лестнице, хватаясь рукой за виниловую поверхность перил,

испещрённую гвоздевыми царапинами – руническими надписями местных остроумцев. Нет,

конечно, это следовало устроить в алькове, под тихую музыку и французское шампанское… А тут

эти перила… И казённый неистребимый дух турбазы…

Она выскочила на улицу, больно ударившись плечом о тугую, неподатливую дверь, и

быстро, как пограничная собака, взяла след – направо от крыльца, уже слегка припорошенные

снегом, шли две шаткие борозды. Ляля бросилась вслед по ним, стараясь ступать в притоптанный

снег. Интересно, куда он ушёл? И как далеко? Борозды вели её вокруг здания («По периметру», –

подумала она, опять мысленно примеряя его менталитет). Она прибавила ходу и побежала

вприпрыжку, проваливаясь в снег, но уже не обращая на это внимания. Налетела на него сразу за

углом здания, где он стоял, озябший и потерянный, почему-то без шапки и с растрёпанными

волосами, как декабрист, по нерадивости опоздавший на Сенатскую площадь, а теперь всё равно

обречённый на кандалы и сибирскую ссылку. Он был так жалок и растерян, что шутливое

настроение, с которым она выбежала из комнаты, моментально испарилось, а на смену пришла

женская жалость и нежность. Ляля бросилась к нему, зарываясь обеими руками в его волосы,

похолодевшие на морозе, и нежно поцеловала его в губы. Она рывком расстегнула молнию на

куртке и притянула его замерзшее лицо вниз, ближе к теплу своей груди, одновременно стараясь

согреть своим дыханием его холодные, мокрые от снега волосы. Ляля шептала ему в ухо что-то

нежное и неразборчивое – какое-то «Что? Ну что, мой милый? Ну что с тобой? Я что-то сделала не

так? Ты обиделся?» При этом она целовала его снова и снова, ощущая со стыдом и радостью, что

в ней снова начинает томиться вожделение. Внезапно она почувствовала, что его лицо, стылое

ещё минуту назад, вдруг стало тёплым и мокрым… Он плакал – тихо и без всхлипов, как котёнок, и

Ляля ошеломлённо затихла. Теперь она боялась спугнуть его даже своим шёпотом, ненароком

обидеть теми милыми и бессвязными глупостями, которые шептала ему ещё минуту назад.

Она молча повела его обратно, в казённое тепло турбазы, заботливо увлекая его в

протоптанную колею и смело вышагивая рядом по снежной целине, проваливаясь на каждом

шаге и теперь не обращая на это никакого внимания. Около ступенек она сняла с руки варежку,

ласково на неё подула и так же ласково, птичьими движениями промокнула остатки слёз на его

щеках. Снова прильнув к нему, Ляля шепнула:

– Я, наверное, знаю, что ты можешь мне сказать. Всё было в первый раз. У тебя. Женщины

это чувствуют. Я рада, что это было со мной. Только никому не говори… О том, что в первый…

Пусть это будет твоя тайна. Моя, конечно, тоже. Есть вещи, которые не забываются, если о них не

говорят вслух.

И он послушно кивнул головой.

Вадим совсем не запомнил остаток того дня. Как будто все его чувства отключились, а

память скрылась в омуте забвения, куда она услужливо складывает все ненужные нам

впечатления. Много позже, напрягая бесстрастную рассудочность, он поневоле приходил к

выводу, что остаток дня не мог никуда деться, ведь куда-то это время потрачено? Куда?.. Он мог, логически рассуждая, допустить, что что-то делал в эти оставшиеся часы и даже был занят какими-

то хлопотами. Ну, скажем, сдавал номер и предъявлял вредной кастелянше-кабардинке со

скандальным голосом, какой бывает только у вредных восточных женщин, полотенца и наволочки

от подушек по счёту за себя и своих соседей по комнате. Потом он, кажется, забирал свой паспорт

в зелёном дерматине из отдела регистрации, куда сдал его 10 дней назад на временную

прописку. Зелёная оболочка паспорта, казённая и бездушная, как и все документы, всегда

напоминала ему МАИ с его бесконечной казёнщиной коридоров и обычно вызывала глухое,

необъяснимое раздражение – может, потому, что в ней стояли эти мерзкие штампы о прежней

прописке из Центрально-Городского района Изотовки, как Каинова печать провинции? Или

потому, что текст там был на двух языках – русском и украинском, что, как и всякая бессмыслица, оскорбляло его стремление к простоте и логике. На кой чёрт изгаляться в документах – писать их

на языке, который не существует, по крайней мере в Изотовке? И не более живом, чем латынь?

Но в тот вечер, когда он (Это ведь было? Это должно было быть?) забирал паспорт в

каморке паспортного стола без окон, с глухой дверью, обшитой выкрашенным ядовито-зелёной

краской листовым железом, ему было решительно всё равно. Он сам себе казался (теперь, многие