Неформат

и мороженого не идут. Получается не «Плейбой», а просто какой-то журнал «Работница». Не тяни

время, лучше тяни его в свою кровать. – Лилька первая расхохоталась, оценив игру слов. –

Мужчин в деле проверять, чтоб зря время не терять, – опять не удержалась и схохмила она, на

этот раз в частушечную рифму.

Легко сказать! Вадим, с его русопятской, есенинской красотой, увы, ничуть не наследовал

поэту, франту, хулигану, бабнику и скандалисту. Хулиганство и скандалы – бог с ними… Но егерь, похоже, самим фактом своего существования опровергал главный тезис разбитной Лильки о том,

что все мужчины – бабники, или действующие, или в отставке. Правда, он смотрел на Лялю

горящими глазами, но вовсе не как бабник, не как мужчина, наконец, а как зачарованный неофит

в катакомбной церкви, который, кажется, даже в мыслях не допускал, что он может делить ложе с

богиней. И чем больше они ходили рядом, целомудренно держась за руки, тем больше в душе

Ляли кипела гремучая смесь негодования и нетерпения. Она теперь, после прошлогодних эскапад

с приторно-сладким Романом, считала себя очень опытной женщиной, и случай послал ей такую

прекрасную возможность доказать это себе (и ему!) на практике! И – чёрт побери! – именно то,

что её привлекало в нём больше всего, оригинальное, на грани парадокса мышление, ненатужный

юмор без посягательств на дурное смехачество (не то что у его сверстников!), математические

приколы и выверты мысли, которые так увлекали её, – всё это, видимо, казалось ему вполне

достаточным, и именно это не давало ему сделать тот самый следующий шаг, которого всегда

ждёт и слегка страшится женщина.

Нет, он ничуть не походил на дураковатого Шурика из фильмов Гайдая. Внутри у этого

человека был не тепловой котёл внутреннего сгорания, а ядерный реактор! Фу ты, она уже стала

мыслить его техническими образами!

Нет, действительно, это ядерный реактор, к которому не подступиться. И почему у него

столько эшелонов защиты от её испытанных женских приманок? Он боялся даже дотронуться до

неё. Лялька иногда брала его за руку, вызывая сильную дрожь. Ну а дальше что? Она тщательно и

аккуратно, как охотник, готовила ему капкан: часто, как будто случайно, дотрагивалась то до его

спины, то до плеча и чуть задерживала руку, продлевала прикосновение. Поправляла его и так

идеальную причёску – шикарные волосы, светло-русые, набегающие красивой волной. Их не

нужно было причёсывать, они ложились сами, как будто он только что вышел от знаменитого

парикмахера. И этот голливудский красавчик из Изотовки совершенно не осознавал своей

внешней привлекательности! А с ней, с Лялей, он вёл себя так, будто неожиданно выиграл в

лотерею счастливый билет и просто не знал, какой приз полагается победителю. И не стремился

получить этот приз!

А немецкие кузнецы далеко там, в квартире на Кутузовском, неумолимо отбивали

уходящие часы и дни этих каникул. И отчаявшись, Ляля решилась. Предстояло сыграть

неведомую, не игранную доселе партию – антипода томной недотроги, фатально клонящейся

перед напором неумолимой мужской силы ловеласа; нет, роль была из тех, что не найдёшь мало

сказать в журнале «Работница», но и в «Плейбое», – роль соблазнительницы, достойной

наследницы Евы. Только пришлось ещё совместить её с ролью змея-искусителя. Ляля продумала

операцию совращения до мелочей. Нужно было выбрать момент, когда Лильки не было в

комнате. А такое случалось только утром, когда Лилька в шумной компании молодых людей,

которые шутливо боролись за честь нести её лыжи, весело убегала кататься на склонах.

Совместить это с вечерними посиделками – распиванием спиртных напитков и песнями под

гитару – было нереально: всё происходило, как правило, в холле их корпуса. Без конца кто-то

кого-то искал, хлопала дверь, гремела музыка, прерываемая лишь взрывами хохота. Создать в

этих условиях романтическую обстановку невозможно. На трезвую голову раскрепостить егеря

представлялось, конечно, ещё сложнее. Но изобретательность хитрой наследницы Евы и змея из

Эдемского сада не знала границ. И Ляля назначила для себя кодовый день «Ч».

Она, конечно, схитрила, что больна, и он потом, много позже, когда всё произошло,

высчитал этот подвох. А с утра он ничего не понял, кроме того, что на улице метель. До него вдруг

дошло, что это их предпоследний день вдвоём: завтра на базе планировался общий разъезд по

домам. Череда роскошных альпийских рассветов последней недели, с красным диском солнца,

похожим на спелую хурму, которой торговали здесь по выходным кабардинки, солнца, с

регулярностью часового, выходящего из морозной туманной мглы, – всё это подошло к концу в

тот, такой памятный ему, день. Или она (так он думал много раз потом) специально наколдовала

непогоду. Метель потихоньку подкралась ещё ночью, перед рассветом, начавшись как мягкий

московский снегопад, а ближе к утру стала лепить в окна большими мокрыми кляксами всё гуще и

гуще.

Он отправился с приятной привычностью к её корпусу через эту пургу, взрывая ногами

глубокий пушистый снег и оставляя за собой две глубокие борозды, как когда-то в детстве в