Не жалею, не зову, не плачу...

«Что там у вас?» — Комсомолец переминается с ноги на ногу. Холодно в морге, карандаш у него в варежке, а мои руки только в резиновых перчатках, но мне не холодно, у меня цыганский пот на лбу. Диктую: «Правая почка отсутствует». Комсомолец пишет, и я вижу, как пригнулся к столу и застыл Пульников — он уже обо всём догадался. Ищу левую почку, нахожу сосудистую культю, я её собственноручно вчера перевязывал, убеждаюсь — левой почки нет. Культя есть, надёжная, наша, операционная, ни один шовчик не разошёлся, ни один узел не развязался, я буду отличным хирургом, но! Большое «но».

Комсомолец замёрз, зубы клацают, ждёт, ну что так у вас ещё? «Левая почка отсутствует», — говорю я и соображаю: Мулярчик этого бы не сказал. «Левая почка отсутствует, — повторил за мной Комсомолец. — Разве так бывает?»

Молча вскрываю мочевой пузырь, вместо трёх отверстий вижу два и соображаю, у парня была врождённая аномалия, он родился с одной, удвоенной почкой. «Сколько у человека почек?» — спросил Стасулевич. Хирург уже поднялся на цыпочки, бледный, старый, лицо как из теста. Ему оставалось уже тридцать семь дней. «Подними брюшину, вон ту часть! — скомандовал он. — Отверни тонкий кишечник! Не умеешь вскрывать, а берёшься!»

Я стою, соображаю, как вывернуться, а он на меня все шары валит. У меня руки задрожали от бешенства. «Мы удалили почку! — заорал я — Единственную!» Пульников завизжал: «Ты думай, что говоришь! — Он студент, понимаете? У него диплома нет!» — «Есть предложение успокоиться, — сказал Стасулевич весело. — Сколько почек у человека, зека Щеголихин?» — «Понимаете, гражданин начальник, здесь врождённая патология. Бывают случаи. В Берлинском музее есть телёнок с двумя головами». — Я с трудом говорил, я психанул удивительно быстро, будто полыхнула искра по бензину. Я был недоношенный врач, но я хорошо помнил анатомию. Вериго, например, тоже окончил четыре курса, их так и называли тогда, зауряд-врач, вручили диплом, нацепили шпалу в петлицу — и на фронт.

«Хирург допустил ошибку?» — голос Комсомольца суровый. Обращается он ко мне. Сейчас я прозектор, ставлю окончательный диагноз, выношу приговор лечащему врачу. У меня уже псих прошёл, я начал вдумчиво излагать то, что нас могло спасти. Больной погибал от застоя крови в портальном круге. Нам его доставили в стационар еле живого. Мы срочно взяли его на операцию по жизненным показаниям. Он уже был не жилец, — я перескакивал с латинской терминологии на житейские понятия.

«Всё подробно записано в истории болезни», — перебил меня Пульников.

«А если бы не удалили?» — резонный вопрос. Комсомолец спрашивал только меня, хирурга он совсем не слушал, будто поставил на нём крест. — «Он бы всё равно помер, — твёрдо сказал я. — Перекрут мочеточника, это уже конец. Операция — единственный выход». — «Это называется выход? — Комсомолец кивнул на труп. — А что мне писать?» — «Записывайте, — продиктовал ему Пульников. — Смерть наступила в результате уремии. Прошу вас, гражданин лейтенант, пройти в стационар, там история болезни, мы с вами внимательно всё проанализируем».

Они ушли, а я начал убирать внутренности со стола обратно в чрево и зашивать труп. Я был оскорблён и растерян. Сцепился с хирургом, как как ханыга-шаромыга. Но в чём я виноват? По его мнению, я вместо почки должен был показать какую-нибудь кишку Комсомольцу, и назвать почкой. Мулярчик так бы и сделал. Но я действовал не как шобла-вобла, а как специалист. Я должен говорить только то, что вижу просвещённым взором, не вилять, не трусить, не угодничать. Для чего делается вскрытие? Для уточнения диагноза, для подтверждения правильности лечения или, наоборот, неправильности. Как мне быть? Кем быть? Пошлым зеком, изворотливым, или всё-таки медиком? Выбирай. Я не хочу, чтобы лагерь перековал меня в Мулярчика, — не хочу!

Через день было три плановых операции — энуклеация глаза, реампутация культи и грыжесечение. Пульников меня не позвал, делал с вольнонаёмным Бондарем.

4

Хожу кислый, Волга пристал, в чём дело. Да ни в чём, просто вспомнил нечаянно место своего нахождения, чему тут радоваться? Вместо того, чтобы утешить, Волга начал меня нести по кочкам — надо ещё посмотреть, кому легче, нам тут в лагере или вольняшкам за проволокой. Ты думаешь, тебе бы там лучше сейчас жилось? Здесь тебя уважают, а в Алма-Ате тебя бы нацмены за шестёрку держали. Есть воровское правило — не киснуть. В любых условиях. Посмотри, хоть где, в тюряге, в любом кандее всегда вора узнаешь по настроению, он весёлый. Первый босяцкий закон — не жевать сопли, не строить из себя верёвку, поставленную на попа, это удел фраеров и интеллигентов. Есть три заповеди в лагере: не верь, не бойся и не проси. Повтори, что я тебе сказал.