Не только апельсины

Поезд кажется мне кораблем. Отдают швартовы, и я протираю себе небольшой круг иллюминатора на запотевшем стекле. За окном, наверное, целых три фута снега. Снег укрыл рельсы, по обеим их сторонам – сугробы. Я не захватила с собой резиновые сапоги. Не успели мы доехать до первой станции, а вздыхающий тип превратился в типа бормочущего. Остановка короткая, мы трогаемся, и вдруг раздается душераздирающий визг. Поезд дергается и останавливается, дергается, катится еще несколько футов. В проходе – топот бегущих ног. Контролер, охранник и бормочущий тип куда-то бегут. Визг не прекращается. Высунув голову в проход, я вижу, как в поезд втаскивают огромный черный узел. Рывок – и узел вваливается внутрь, поезд снова трогается. Вернувшись на сиденье, я замечаю, что узел приближается ко мне по проходу.

– Твою мать, твою мать, твою мать, – нараспев бормочет он. – Не дадут спокойно сесть в вагон. Твою мать. А у меня сердце больное.

Оказывается, эта тетка застряла в дверях.

Теперь нас трое. Узел все жалуется нараспев, не переставая жевать внушительный сэндвич с сыром, одна пухлая рука обхватывает термос, как давно потерянного друга. Бормочущий тип поет дурацкую песенку про любовь и ее отсутствие. И я с «Миддлмарчем»[49] под свитером. К безумию ведет не что-то одно или что-то другое, а пространство между ними.

«Ну вот и приехали», – подумала я, когда поезд подобрался к тому, что некогда было вокзалом. В былые времена тут имелись модель трансатлантического лайнера «Куин Мэри», зал ожидания и автомат, выдававший молочные шоколадки. Однажды я уезжала с этого вокзала в Ливерпуль – в шапке, похожей на грелку для чайника. Ее мне связала Элси. Она называла шапку моим Шлемом Спасения.

Ветер дул, мои туфли потемнели от сырости, пока я, оскальзываясь, брела мимо ратуши: рождественская елка сияет гирляндами, ясли предоставлены Армией спасения. Когда я оказалась внизу нашей длинной промозглой улицы, снова пошел снег. Холм в другом ее конце походил на узел тряпья из поезда. «Десять кварталов, двадцать фонарей», – автоматически считала я. Скоро буду на месте. Я жалела, что у меня нет перчаток. Последние несколько столбов – и внезапно я снова перед своей входной дверью. В гостиной окно со свинцовым стеклом, чтобы никто не мог разобрать, что творится внутри. Но я различаю силуэты и слышу что-то похожее на «Внимай пенью ангелов» – звучит как гимн, но на фоне отчетливого ритма самбы. Я медлю, потом, собравшись с силами, толкаю входную дверь. Лампа в коридоре горит, рожок для обуви с оленем – на прежнем месте возле барометра, а вот обои больше не свисают лоскутами. Зайду в гостиную и буду надеяться на лучшее. В гостиной я застаю маму перед чем-то, что описать можно в лучшем случае как «устройство». И что самое интересное, она на нем играет.

– Привет, мам, это я.

Поставив на пол сумку, я стою в ожидании. Она повернулась на табурете, размахивая нотным листом. Вверху значилось «Благие вести».

– Иди взгляни, это специально для электронного органа, – и развернувшись назад, она пробежалась пальцами по клавишам.

– Куда подевалось пианино?

– Теперь я на сто процентов в электронике. Надо идти в ногу со временем.

Я подошла рассмотреть устройство. Оно было огромное, с вычурным пюпитром. Две клавиатуры и ряд разноцветных ручек и кнопок с подписями вроде «спинет» и «ксилофон».

– Послушай, как тут звучит спинет, – приказала мама и зазвякала первый куплет «Унылая пора среди зимы».

– Очень атмосферно, – согласилась я.

– Он еще и не то умеет. Я тебе покажу.

Следующие полчаса она демонстрировала свое устройство. «Мы, три волхва» с малыми барабанами и без них, «Мы, три волхва» с горном и ансамблем басов и без оных. Еще она могла сыграть поп-версию – с гитарой и в более быстром темпе.

– Для молодежных собраний, – объяснила она. – Мы организуем бэнд, совсем как «Джойстрингс»[50]. – Выключив свой инструмент, она отошла на шаг, чтобы полюбоваться вместе со мной. – Табурет к нему прилагается, – она указала на странную скульптуру из плюша и меламина. – А еще получаешь переплетенный сборник любимых нот. Разумеется, я заказала «Сборник гимнов искупления». Смотри.

Ноты переплели в телячью кожу, а название и инициалы мамы на корешке были вытеснены золотом. Кивнув, я спросила, нельзя ли нам выпить чаю.

– Тебе его от Общества заблудших подарили? – спросила я, подумав, что она, возможно, даже аксессуары сама разработала.

С минуту она молчала, и тогда я увидела, что она покраснела. Она объяснила, что Общество заблудших распустили, что в доме отдыха в Моркаме вскрылись какие-то финансовые махинации, а преподобный Боун разорился. Похоже, бо́льшая часть денег, отложенная на обращение рыбаков, пошла на уплату игорных долгов секретаря, а доходы от приведенных мамой новых членов и продажи религиозных причиндалов – на содержание его жены. Его бывшей жены. А жил он, оказывается, с любовницей.

– Помпадурша! – сплюнула мама. – Живет во грехе со своей помпадуршей!