Не спи под инжировым деревом

Такой я и повёл её домой – заплаканной и необыкновенно молчаливой. Какой-то чужой казалась мне Сайка. Словно я провожал домой жену приятеля, и мы оба испытывали неловкость. Виновато поцеловав на прощание свою недоневесту, я с облегчением дал темноте подъезда поглотить её. Залязгал старый лифт – это моя спортсменка карабкалась на третий этаж. Затем хлопнула входная дверь, и я отправился домой.

Следующее утро принесло мне мелкий ароматный дождь и подробный план предстоящих манёвров от Ниязи у меня на Whatsapp, напечатанный без единой ошибки, и даже с проставленной везде буквой «ё». Что-то во всём этом было противоестественное (и это не считая абсолютной грамотности и буквы «ё»!), и только после чашки кофе до меня дошло, что именно. По моим расчётам, до дома Ниязи должен был добраться не раньше половины четвёртого утра или ночи. В нашем случае – ночи. До полудня оставался час, а у него уже было полностью расписано по пунктам торжественное открытие моей могилы. Когда же он спал? Не зная, с кем ещё поделиться своими волнениями (например, Джонни обозвал бы меня «подверженной гормональным скачкам беременной женщиной», разумеется, это цензурный вариант), я пожаловался на странное участие Ниязи в моей смерти Зарифе. Но в который раз за последние недели она меня удивила:

– Человеку больше нечего делать. Может быть, он типа тех маминых подружек, которые всё время пытаются женить меня и выдать замуж тебя. Ой, то есть, наоборот… – Она сидела на стуле перед зеркалом спиной ко мне, задрав одно колено к подбородку, и делала нечто опасное со своим глазом. Вроде как пыталась запихать в него какую-то мохнатую гусеницу.

– Только не говори, что ты наклеиваешь фальшивые ресницы, – прошептал я, опасливо придвигаясь поближе к этому незнакомому существу, влезшему в тело моей сестры.

– И не скажу! – зловредным тоном ответила Зарифа, повернулась ко мне и поморгала правым глазом, который оказался гораздо более волосистым, чем левый. В комнате поднялся небольшой ветер.

– Так ты похожа на дрэг-квин, – заметил я, надеясь получить в ответ родной взгляд, полный ненависти. Но Зарифа лишь улыбнулась:

– Только если напялю парик и нарисую брови над бровями.

– Ты слишком много общаешься с этим Бахрамом-Брахманом. – Выполнив таким образом свой братский долг, я безотчётно погладил этого самого Бахрама по голове и побрёл дальше ковать своё стремительно остывающее счастье.

Ниязи создал в Facebook мероприятие, на котором скорбящим фанатам предлагалось почтить мою память на свежеустановленном памятнике. Подойдя к делу очень основательно, прелестный Ниязи даже заказал автобус до кладбища, а сам вызвался выступать проводником. Автобус отъезжал в воскресенье, в десять утра, от садика Ахундова. Живущие поблизости от кладбища могли, конечно, прийти своим ходом.

И всё-таки, на какие средства существовал Ниязи? Я мог допустить, что питался он по ресторанам за счёт множества обожающих его знакомых, которым он, вполне возможно, оказал в своё время не менее экстравагантные услуги, чем мне. Но есть ведь ещё и одежда, и коммунальные расходы. Было у меня подозрение, что часть средств, собранных на мои похороны и памятник, он втайне объявил своим гонораром, ну и пусть, мне не жалко. Но что-то было нестандартное в этой ситуации. Вчерашний студент живёт один, без родителей (а были ли они вообще у него?), и не работает. Хуже всего – я не мог понять, почему меня-то это беспокоит? Совершив небольшое философское изыскание, я пришёл к выводу, что испытываю обычное для каждого работающего человека раздражение по отношению к любой личности, избавленной от этой унизительной необходимости. И тут же вспомнил, что сам уже не работаю. Поскольку у меня не было ни предприимчивости Ниязи, ни его связей, вскоре мне, по всей видимости, снова предстояло плясать под мамину дудку. О, боги, ниспошлите мне терпения!

Пока от меня не требовалось никаких конкретных действий, я решил заняться тем, что всегда утешало меня в часы безысходной скуки, – творчеством. В последнее время я всё больше чувствовал себя одиноким, и чем сильнее становилось это, как ни странно, умиротворяющее чувство, тем меньше меня устраивала наша музыка. Как-то раз я сел и переслушал первый альбом нашей группы. Так стыдно мне было только раз в жизни: когда я перечитал написанные мной в шестнадцать лет любовные стихи. Какое жалкое подражание, какая несъедобная сборная солянка из всех имеющихся в мире музыкальных приёмов! Да и само название группы – Death and Resurrection, Смерть и воскрешение, пошлость, да и только. Я этого всего не говорил никому из ребят, потому что знал: они меня не поймут и не поддержат, их всё устраивает. Но мои новые песни уже были другими. Они претендовали на привычность для нормального среднестатистического уха, а не только для остроконечных ушей всяких там готов и металистов. Они повзрослели. Я с нетерпением ждал фестиваля в Тбилиси, чтобы исполнить их, хотя, конечно, не надеялся, что это выступление окажет какое-то значительное влияние на развитие моей карьеры.