2011 г., Зеленогорск
— Опять летом ударит пекло, — хмуро приговаривал сутулый мужчина лет пятидесяти, прикуривая папиросу легендарной советской марки. — Это всегда бывает, Илья, после таких снежных зим. Сейчас на залив любо-дорого глядеть, а летом только пыль и гарь...
— Папа, ты бы сам поменьше смолил, — усмехнулся молодой парень, сидящий рядом с ним на скамейке. — Или хоть мои сигареты возьми, от них не так фонит.
— А ты меня не учи, — проворчал отец, хотя Илья и не рассчитывал на другую реакцию.
Вокруг простиралась пустошь цвета молока, разбавленного мутной водой, замерзший залив на горизонте почти сливался с тяжелым небом. Народу, кроме них, было мало и в воздухе висела немного пугающая тишина. С трудом верилось, что снова придет лето с весельем, пестрыми силуэтами отдыхающих, аппетитными запахами уличных кафе и первозданным ароматом шиповника, малины и иван-чая.
Они, северяне плоть от плоти, никогда не бывавшие в жарких краях, не ведали иных ароматов, но нисколько об этом не сожалели. Илья уже не помнил, когда и кто ему объяснил, что они — ингерманландские финны, будто знал это всегда. Это знание не мешало ему играть с русскими детьми во дворе, учиться с ними в школе, ходить в кино, служить с русскими парнями в армии и отмечать с ними успешное окончание сессий. И тем не менее оно всегда слегка саднило внутри, напоминало, что целый народ, мирно живший на берегах залива и холодных озер, растворился в огромном городе, что от былого наследия у этих отца и сына сохранилось только тревожное серое небо, обмелевший залив, почти белые волосы и страшные древние предания про снег, молоко и кровь.
Даже родная фамилия Лахтинен в процессе смены поколений съежилась до обруселой и лаконичной «Лахтины». Отец Ильи в детстве, в родной деревне, еще носил гордое имя Петтери — «скала», но по паспорту давно был Петром, и только у матери осталось певучее имя Майя. Еще была община, где старались сохранить осколки памяти и традиций, были народные праздники, которые отмечались без официоза, в тихом провинциальном уюте и с непреходящей болью о предках, были те, кто вернулся в родной Питер из эмиграции, и все-таки жизнь народа исчислялась песчинками, падающими сквозь узкое горлышко стеклянных часов.
Петр Лахтин был большим добряком, но и резонером, любившим посетовать за праздничной кружкой пива на несправедливость мира, поэтому сын в такие дни старался вытащить его из дома, чтобы дать матери отдохнуть. Обычно это сопровождалось двойной дозой отцовского ворчания, но зато к вечеру тот снова был доволен жизнью и оба делали вид, что не знают правил давно устоявшейся семейной игры.
Илья отхлебнул из термоса горьковатый пахучий цикорий, протянул сосуд отцу и снова стал пересыпать из руки в руку мелкие крупицы снега. Вдруг что-то привлекло его внимание вдалеке, там, где летом полагалось быть кромке воды.
— Посмотри туда, папа, — показал он. — Какой странный торос! Весь изогнутый в дугу, будто арка или пещера. Прошлой зимой я таких тут не видел. Жуткое сооружение, да?
— Да что в нем жуткого-то? Льдина как льдина, холод каких только чудес не вытворяет.
— А помнишь ижорского змея? Мне кажется, что он мог жить именно в таком логове, днем прятался, а по ночам вылезал и съедал всех, кто подвернется. К утру поднималась метель и ни крови, ни останков уже не было видно под снегом. И только летом в рыбачьих сетях иногда попадались кости...