Не по сценарию

Моя мать, Марьяна Данилевская, всю жизнь проработала актрисой в одном известном московском театре. Она жила своей работой, то репетируя, то выступая. На меня же ее драгоценного времени не хватало. Впрочем, нет, было еще кое-что помимо сцены; то, что отнимало у меня огромную часть ее внимания. Мужчины. Бесконечные поклонники и покровители, которые менялись так часто, что я очень скоро перестал запоминать их имена и лица.

Только вот каждого из них, по какой-то болезненной прихоти моей матери, мне надлежало называть папой. Да, я с детства привык, что одного, настоящего отца, у меня нет. Было множество чужих мужчин, приходящих в наш дом и быстро покидавших его. Все они для меня остались никем, просто пустыми лицами, не сыгравшими в моей жизни никакой роли. Несложно понять, почему ценность отца с самого детства была для меня утеряна.

Зато называть Марьяну мамой мне разрешалось только наедине, при посторонних она требовала звать себя исключительно по имени, и это была еще одна особенность наших с ней отношений.

Была ли моя мать хорошей актрисой? На сцене, пожалуй, да. По крайней мере, зрители рукоплескали, пресса восхищалась, а те самые поклонники называли «музой» и «божеством», целуя ей ручки и ножки. Наверно, они целовали ее куда-то еще, но к тому моменту меня уже выпроваживали из гримерки, после чего я часами бродил по темным, часто безлюдным коридорам опустевшего театра, рисуя в голове свой собственный, особенный мир. Эти безмолвные часы, наполненные лишь фантазиями, стали моей игрой, моим развлечением и моей жизнью.

Я долго мог ждать, когда моя мать соизволит наконец вспомнить обо мне или просто решит поехать домой, и во время этих моих бесконечных ожиданий сюжеты, подсмотренные мной на сцене, ярко вспыхивали в моем неискушенном детском сознании. Я представлял себя то Марком Антонием, то Ленским, то Ромео. Частенько я забирался на опустевшую сцену одного из залов и там, в тишине и гулком полумраке, играл для себя роли, особенно полюбившиеся мне. Тени оставленных на ночь декораций казались мне пришельцами из моих миров. Они несомненно были помощниками, подыгрывая моей фантазии, а темный зал с рядами кресел казался наполнен благодарными зрителями, ради которых я каждый раз перевоплощался.

Я с детства свыкся с пороками, грехами и страстями, царящими внутри этих стен, уже тогда став их частью. Приглядывался к обитателям и их жизни, исследовал самые потаенные уголки старого здания, присутствовал на репетициях и спектаклях, наблюдая то из-за кулис, то из зрительного зала.

А еще я стал рано и с упоением читать. Мне хотелось проговаривать любимые монологи полностью, а не вспоминать отрывками. Литературный мир захватил меня без остатка, рано познакомив с судьбами совсем не детских героев, с их любовью, жестокостью, влечениями, предательством и искушенностью в жизни.

Как все дети, я, разумеется, ходил в школу, но уже тогда считал себя чужим среди одноклассников, как-то иначе глядя на весь мир, будто бы пропуская его сквозь пыльную призму театральной жизни. Как будто они все наблюдали события из зрительного зала, а я — из-за кулис. Мне бывало скучно играть со сверстниками, их забавы казались мне слишком детскими, наивными, простыми. Я ощущал себя старше и, чего греха таить, значительнее и умнее прочих. Удивительно, но ровесники это чувствовали и тянулись ко мне, к моей необычности, моей властной, неколебимой уверенности в своей правоте, и это казалось мне единственно правильным отношением к себе.

В школе я ни с кем не сблизился по-настоящему, не завел друзей, ведь для них всех театр был всего лишь зданием со сценой, но не всей жизнью. Но я все же снизошел до этих мальчишек, заглядывающих мне в глаза и ищущих в них одобрения. Не то из тщеславия, не то просто из любопытства, я решил не игнорировать этот чужой мирок обычных людей, к которому я не принадлежал, но старался изучить получше. Неизменным оставалось одно: что бы ни происходило в моей жизни, я непременно возвращался в театр, к своему миру, все лучше и лучше оттачивая выбранные для себя роли.

Однажды мое вдохновенное, но, пожалуй, излишне пафосное и страстное выступление застала Регина, одна из ведущих актрис театра. Из-за достижения вехи в сорок пять лет, на сцене ее потеснила моя маман. Регина стала играть другие роли, более подходящие ее возрасту, но она никак не могла смириться со своим увяданием. Из-за этой профессиональной ревности у них с Марьяной часто вспыхивали конфликты. Впрочем, Регина к тому времени имела влияние на многие вещи, которого у моей матери тогда не было, и я искренне не понимал, чем, собственно, женщина недовольна. Ее опыт и влиятельность, на мой неискушенный взгляд, стоили ушедшей молодости.

В тот вечер я отыгрывал монолог графа Монте-Кристо, когда Регина, лениво аплодируя, вышла из тени затемненного зала и медленно приблизилась к сцене. Я так и не понял, как долго она за мной наблюдала и, помнится, смутился в первый момент, прервав себя на полуслове. Она заговорила первой.

— Ты хорошо играешь, Арт. Хочешь выступать на сцене по-настоящему?