Не навреди ему

Беру в руки его историю болезни и начинаю читать с начала, те же самые слова, которые я уже прочитала с дюжину раз. Диагноз поставили в двадцать пять, первое медицинское вмешательство в тридцать. Я перечитываю диагноз: «наследственная гиперхолестеринемия», и мой палец внезапно замирает, остановившись на имени его отца.

Ахмед не менял фамилию. Может быть, это сделал его отец?

Я двигаю мышкой, чтобы выйти из спящего режима, и снова открываю страницу с архивами «Газетт», где хранятся в публичном доступе акты гражданского состояния – я искала там информацию о том, что Ахмед сменил фамилию. В юности я воображала, что сменю имя и порву всякую связь с ма и своим прошлым, и узнала, что это можно сделать с помощью одностороннего заявления. Но к тому времени, как у меня появились деньги, чтобы заплатить пошлину, я уже начала работать под своим именем и у меня появился бойфренд, который отказывался называть меня по-другому. Я ввожу данные отца и включаю поиск. Совпадений нет.

Вот блин.

Я была уверена, что искать надо со стороны отца. Я снова беру в руки документы и листаю приложенные записи, описывающие наследственный характер болезни и как она проявлялась у отца, который ему ее передал. Мой палец застывает на дате постановки диагноза: месяц спустя после того, как он въехал в страну в ноябре 1977 года, когда ему завели первую медицинскую карту. Болезнь была уже на серьезной стадии, то есть до этого он должен был получать какую-то медицинскую помощь. Я смотрю на дату рождения Ахмеда – он родился спустя шесть месяцев после того, как они приехали. Даты этих трех крупных событий слишком близко стоят друг к другу, чтобы быть простым совпадением.

Найти бы историю болезни отца. Но после моего увольнения никто не станет ее искать и просто так делиться со мной информацией.

Я пытаюсь вспомнить кого-то, к кому могла бы обратиться за помощью, но у всех я что-то украла.

Потом вспоминаю про Вэл. Она была безутешна, когда перед Рождеством пропала ее брошь. Она была дорога Вэл, потому что принадлежала ее матери. Я бы не стала ее красть, если бы знала, что она так важна, но, может быть, обещание вернуть брошь сможет ее мотивировать мне помочь.

Смотрю на часы; она еще может быть на работе. У нее не будет с собой мобильного, если она сейчас в отделении, поэтому я набираю номер поста медсестер, нервно отбивая дробь ногой по полу.

На звонок отвечает незнакомый голос.

– Вэл в отделении? – спрашиваю я.

– Кто ей звонит? – спрашивает в ответ женщина.

– Ее дочь, – вырывается у меня.

– Подожди, дорогая, я проверю.

Я слушаю музыку в трубке, пытаясь игнорировать снедающее меня чувство вины. Мне ни за что не удастся вернуть ей брошь. Как только она попала мне в руки, я ее продала. Но зато мы с малышом сможем отсюда выбраться, а еще это поможет спасти сына Анны.

Это все ради благой цели.

– Привет, родная, – говорит Вэл, подходя к телефону. – Все в поря…

– Это не твоя дочь, Вэл. Это Марго. Не вешай трубку – у меня есть кое-что, что тебе нужно.

– Наверное, мои деньги, – язвительно произносит она. – Ну и нахальство, звонить сюда, когда…

– У меня брошь твоей матери, Вэл.

Она замолкает на полуслове.

– Хочешь получить ее обратно? – спрашиваю я.

– Конечно хочу, ты, мелкая… – Она прикусывает язык. Интересно, как она собиралась меня назвать.

– Тогда тебе нужно будет посмотреть для меня один документ.

– Ты же знаешь, что я не могу этого сделать, – резко отвечает она.

– Конечно можешь. Зависит от того, как сильно ты хочешь получить назад брошь…

Она снова замолкает, обдумывая мои слова, и я сижу и слушаю звуки отделения. Мне становится грустно.

– Что за пациент? – наконец говорит она.

– Садик Шаббар. Я хочу знать, наблюдался ли он у нас, когда это было и не менял ли он имени после этого.

– Если я это сделаю, а ты мне не отдашь мою…

– Я скажу тебе все, что тебе надо знать, Вэл, – отвечаю я.

– Ладно. Подожди.

Она печатает что-то на компьютере, и я жду, чувствуя, как бухает в груди сердце.

– Имени не менял, – говорит она. – И в последний раз наблюдался здесь в 1976 году. После этого никаких записей.

Не может быть.

Родители Шабира, видимо, уехали из страны, поменяли фамилию и вернулись как Шабиры, чтобы не осталось никаких записей; а потом, шесть месяцев спустя, родился Ахмед. Гениально.

– Теперь верни брошь, – шепчет Вэл в трубку.

– Скорее всего, она на углу Симмонс-Вэй.

– Что… что это значит?

– Там есть ломбард. Я продала ее, как только сперла.

– Ах ты мелкая вороватая су…

Я вешаю трубку, и на моем лице расплывается улыбка.

Это не может быть совпадением: семья, связанная с предполагаемым наркосиндикатом, меняет фамилию за несколько месяцев до рождения Шабира.

Зачем им менять фамилию, если потом вся его карьера будет построена на том, чтобы разрушить семейный бизнес?