Не надо печалиться, вся жизнь впереди!

Табличка с номером нужного нам дома была привинчена к церковной ограде. Сама церковь – затемненная, уходящая ввысь, – по моему разумению, наверняка не подходила для того, чтобы в ней мог состояться вечер поэзии. Тем более, если будет выступать Аллен Гинзберг («Лохматый битник…», «Неистовая немытость…», «Поэт протеста и порока…» – это еще самые мягкие эпитеты, которыми награждают Гинзберга американские литературные обозреватели)… Переводчик тоже растерялся. Он вертел в руках бумажку с адресом и явно не знал, как нам быть дальше… По тротуару зацокали каблуки. Стайка девиц вынырнула из-за угла и направилась к большим церковным воротам, около которых стояли мы…

– На вечер поэзии? – спросил переводчик.

– Нет, на бой быков!.. – хихикнули девицы и вошли в ворота. Мы направились за ними…

Первое, что я увидел, войдя в церковь, – огромный черный крест на фоне абсолютно белой стены. Под крестом – трибуна… За ней стоял худощавый негр и, размахивая руками, читал стихи. Стихи были с рефреном. Подходя к нему, негр кричал залу:

– А теперь все вместе!.. – и начинал первым: – Днем здесь – бог, а вечером – черти!!

Зал ликующе подхватывал: «Бог, а вечером – черти!..»

– Громче!.. – гудело с трибуны…

– а… вечером – черти!..

– Еще громче!..

– …вечером черти!..

– …черти!..

– Черти! Черти! Черти!..

Я стал оглядывать «чертей». Они сидели на скамейках и на цементном полу. Они стояли, прислонившись к тяжелым колоннам. Они толпились у расцвеченной огнями стойки бара и неторопливо потягивали пиво из жестяных банок…

– Днем здесь – бог, а вечером – черти!..

Две юные симпатичные «ведьмочки» курят, закрыв глаза от удовольствия. К запаху табачного дыма примешивается еще какой-то запах, незнакомый мне. «Сигареты с начинкой, – шепчет переводчик, – марихуана…»

– Днем здесь – бог, а вечером – черти!..

Довольно много каких-то бесполых личностей. Ну вот это, например, кто? Парень? Девушка? Накрашенные губы, подведенные глаза и… аккуратная «мушкетерская» бородка. Силен!.. Или вот – существо, у которого черты лица начисто смазаны. Их нет просто. Да еще отсутствует шевелюра. Так что не сразу поймешь, где у существа лицо, а где затылок… А в углу у дверей сидит девчонка в красных брючках и малиновой кофте. Она улыбается. Судя по этой улыбке, стихов девчонка не слышит. А слышит что-то другое. Свое. Собственное. То, что сейчас звучит у нее внутри. В душе. Очень нежно звучит, еле различимо. И от этого хочется улыбаться. Просто так сидеть и улыбаться…

– Днем здесь – бог, а вечером – черти!

…Фыркая кофеваркой и позванивая бокалами, выдерживал осаду церковный бар. Под высоким сводчатым потолком клубился табачный дым. Казалось, что это собираются тучи и сейчас должен пойти дождь… Стукнула входная дверь. Переводчик тронул меня за плечо и сказал только одно слово: «Гинзберг…» Я оглянулся. Приземистый парень в мешковатом коричневом свитере продирался сквозь толпу. Он был заросшим, как непрополотое поле. Как тайга. И чем-то походил на льва. Причем на льва, успевшего изрядно «хлебнуть» за обедом. Грубый свитер, казалось, был естественным продолжением мощной бороды… Вокруг зашелестело: «Гинзберг пришел… Гинзберг… Гинзберг…» Наверное, Аллену сказали сразу, что на вечере присутствует гость из Москвы. Потому что очень скоро он подошел ко мне…

– Приехал? – спросил бородач, протягивая руку. Спросил так, будто мы до этого встречались по меньшей мере раз двадцать…

– Приехал… – ответил я.

– Прекрасно, – сказал Гинзберг. И вдруг спросил: – Да, кстати, ты знаешь, что во мне семнадцать пороков?…

– Сам считал?…

Он рассмеялся и помотал бородой:

– Другие сосчитали. А теперь слушай. Я пойду туда…

И показал на трибуну…

Через минуту он уже стоял за ней. На фоне белой стены и черного креста. Стоял, еле видимый в дымном сигаретном тумане. И казался сгустком этого тумана… А еще он походил на странное дерево, нет, скорее на большой колючий кактус, неожиданно выросший на сцене…

– Шепчете?… – спросил он у присутствующих.

И хотя то, что было в зале до Гинзберга, совсем не походило на шепот, зал притих. Будто согласился с Алленом. Будто не мог не согласиться… На полпути к губам остановились сигареты. Захлебнулся смех. Вытянулись шеи. Головы слушателей повернулись к поэту…

– Шеп-че-те… – уже утвердительно, почти по слогам произнес он. И вдруг со всего размаха шарахнул по трибуне кулаком… – А я буду кричать!..

Акустика в церковном зале была превосходной, поэтому эхо, как в горах, перекатывалось долго и странно. Перекатывалось так, будто в огромном помещении не было ни души…