Не было бы счастья…

Гуськов на гражданской панихиде бубнил навязшие на зубах слова про то, какой хороший товарищ был Князев, и какой работник исполнительный, и в партию вступать собирался. И никто не слушал его, а только хмурились, головы опустив, пока неожиданно не сорвался у Виталия голос и не всхлипнул он, закрыв лицо ладонями. И задрожали плечи, как у обычного человека, что испытывает горе. И тем самым вмиг вызвал к себе сочувствие и ощущение, что произошло страшное и непоправимое лично для Виталика Гуськова, а не номенклатурное мероприятие с обязательными речами. И сокрушенно качая головами, помогли ему враз обессилевшему спуститься со ступенек, где, повиснув на жене, он продолжал плакать без всякого стеснения и опаски, что выглядит не солидно.

В посёлке на похороны народу пришло достаточно. И кроме элементарного сочувствия и простого человеческого сострадания хотелось посмотреть, действительно ли Антонина Князева такая уж железная, как всегда думали. Она действительно сидела молча, только руки не сложила под грудью, как обычно, а висели они безвольно вдоль тела. Громко плакала Лиза, захлёбываясь слезами, несколько раз бросалась как полоумная на гроб и кричала. А Егор Тимофеевич, бледный, с трясущимися губами, бережно её подхватывал и старался поставить на ноги. В толпе шептались, что хорошо, хоть, царствие небесное, бабаня ихняя померла полтора года назад. Не то старуха запросто легла бы рядышком с внуком, не выдержав такого горя. Да и кто его выдержит, когда молодой здоровый парень-красавец, удачливый жизнью, обласканный, по глупому недоразумению жизни лишился. Рассматривали Наташу, дочку Егор Тимофеича, что стояла возле отца и плакала тихонько, словно стесняясь, вцепившись в рукав мужниного плаща. Она как все сочувствовала, но жальче всех Наташе отчего-то было отцову жену, которая вела себя как помешанная. Обсуждали шёпотом горестным Валю, что намертво приклеилась к деду и, прижав ладошки к щекам, словно застыла. И вновь все взоры обращались к Антонине, сидящей на принесённой кем-то из сердобольных соседей табуретке возле гроба сына. Она не плакала и не кричала, как сестра, и молчаливые слёзы не бежали из глаз, как у Наташи и Геннадия. Но все замечали, как постепенно темнеет её лицо, словно внутри горит что-то, и скоро жар высушит кожу до черноты, и лицо превратится в кусок обугленного дерева. Смотреть было страшно: лучше бы голосила, как Лизавета или просто поплакала, как все. Самой же легче станет. Ох, горюшко горькое, и откуда в жизни берётся такое? Вот живёт себе человек, а потом словно чья-то рука выключателем щёлкнула — и нет ничего, пусто. И малую жаль. Сколько ей должно уж, лет тринадцать уже или даже четырнадцать. Вот не задалось у девчонки: и мать была непутевая, и отца не стало. Выходит, Валентина круглая сирота. И слово это, пролетевшее ветерком по всем собравшимся и повторённое не единожды, добравшись до Антонины, стало осязаемым как комок снега, что угодил прямо в лицо. Она вдруг вскинула голову и выпрямилась во весь рост.

— Сирота? — глухим низким голосом спросила она, непонятно к кому обратившись. — Валентина сирота? — вновь спросила она, обводя тяжёлым глазом вмиг притихшую толпу. — Нет… она не сирота… у неё родная бабушка есть.

И все как по команде повернулись за Тониным взглядом и уставились на рослую девочку, что по-прежнему прижималась к деду. Валя вскинула глаза и впилась взглядом в женщину с тёмным лицом.

— Иди ко мне… Валя… Иди… дочка… — словно задыхаясь, выдавила Антонина и первая шагнула навстречу.

И девочка, повинуясь непонятной силе, что толкнула её вперёд, также сделала шаг, и стояли они с минуту, глядя друг на друга в упор. Тоня протянула руки и вдруг рухнула на землю так быстро и неожиданно, что подхватить не успели.

__________________________________________________________________

— Да вот, Геннадий Петрович, эта игра лёгкая, я вам лучше в следующий раз нарды привезу. Мне товарищ один подарил, вот там уж голову будь здоров почешешь. Это вам не в домино резаться.

— Нарды? Так я и не сумею, поди, разобраться, — протянул Гена Князев, затягиваясь папироской и глядя уважительно на худощавого парня в очках.

— Сумеете, я покажу.

— Валера! — раздался зычный голос, и Геннадий с очкариком, вздрогнув одновременно, подняли головы вверх. На балконе стояла рослая молодая женщина с тазиком белья.

— Ну чо застыл, Олежку уж полчаса как кормить пора, а он сидит игрушки играет, — вновь командным тоном прикрикнула женщина. За ней показалась Антонина и, глянув вниз, усмехнулась:

— Правильно, доча, гони их домой, разыгрались, что старый, что малый. Гена, а тебе приглашение, что ли, особое прислать?

И обе женщины — молодая и старая, но удивительно похожие, — улыбнулись друг другу понимающе.

— Я уже иду, иду, Валечка, — торопливо пробормотал худой и нескладный очкарик, толкая перед собой коляску.

2017