Навстречу солнцу

… В полночь с 9 на 10 октября 1991 года в точке похорон капитана 1–го ранга Юнга, командира броненосца «Орёл», с борта эскадренного миноносца «Акебоно», мы — с командиром его капитан–лейтенантом Кейсуке Ноги — сбросили венки от ушедших — от Катерины Гельцер, Густава Маннергейма и от четы Стаси Фани и Залмана. И от здравствующих — от Иосифа, от Нины, от меня, от Александра и от Фани… Венки опустились медленно в воды Корейского пролива… Над их мёртвой священной тишиной ударил Одинокий Пушечный выстрел, перекрывая возглас–ориентир дежурного офицера:

— Широта 35° 56' 13» северная, долгота 135° 10' восточная!…

Всё…

Кто ещё–то помянет «проигравших»?…

…На рассвете, придя в Фукуока, мы облетали Цусимские острова, ощетинившиеся хвойными лесами. А потом отдыхали в резиденции мэра на тоже укрытом тайгою острове Накадаришима…

А ещё через несколько часов, полулёжа в удивительно удобных креслах экспресса «Шун Кансен», почти засыпая, — ночь–то прошла без сна, и какая ночь, — через панорамные окна вагона всматриваемся как мимо разгоняющегося вагона отлетают назад сперва городские кварталы Нагасаки. Потом зелёные массивы пригородных его парков. Потом прозелень возделанных садов и полей — вот только что мелькавших разноцветьем осенней палитры… А теперь, — когда скорость стала уже незаметной и поезд «набрал» свои 250 километров в час, — застывших непрерывающимися цветными проблесками…

Мы «летим» в Киото!… В само начало — в само утро судьбы мамы.

Но несколькими днями прежде случилось вот что:

Мэр Мотошимо–сан, человек предельно молчаливый, так же молча, как и до сих пор провожая меня в дорогие ему уголки его Нагасаки, повез теперь на северо–запад города, — на высокий лесистый склон бухты, изрезанной бесчисленными фиордами, окаймлёнными буйствующей субтропической зеленью. В центре этого сине–голубого великолепия, окольцованного цепью гор, ощетинился собственными хвойными лесами остров Катабоко. Весь — как есть — двойник Валаама, когда утренней зарёю подходишь к нему с юго–востока Ладоги.

Но целью нашей поездки был не он.

Мы направлялись, в расположенный напротив пригород Иноса, прежде, — при маме, — да и теперь, как я понял, именующийся «Русской деревней». Когда–то, годах в восьмидесятых XVIII-го века, Россия арендовала несколько участков расположенного здесь селения. И место это стало подобием «Гостиного двора» для русских путешественников и моряков.

В нескольких милях от него — тогда в «дачной» части берега — стеною стояла роща огромных пиний. Теперь это была деталь мегаполиса.

Мы остановились в центре маленького квартальчика, уставленного домиками «традиционного» стиля. В открывшуюся перед нами глухую калитку ажурной чугунной ограды одного из них и провёл меня Хитоши.

У входа на низенькую террасу нас ожидала маленькая старушка в коричневом кимоно. Мы поклонились ей. Она — нам. Представилась мне: — Иосие–тян. Шедшие за нами Ясуо Найто и Йошияку Кицу, тоже склонившись, почтительно её приветствовали. А опередившие нас Кейсуке Табата с ассистентами сцену эту снимали…

… Какие–то неясные воспоминания, вдруг, растревожили меня, но какие — понять не мог. Искал мучительно, зная, — важное нечто должно сейчас раскрыться. Что–то очень беспокоящее. Связанное не только и не столько с этим вот почему–то очень знакомым мне местом, которого я, конечно же, никогда не видел, но совсем с другим временем и с совсем иными действующими лицами…

И не здесь, не здесь…

Но где же?…

Между тем, мы были приглашены в дом.

Нас усадили. Подали чай. Сладости и солёности на блюдечках. Всё, как и во всех семьях, где меня принимали. Вот только какое–то настороженно–почтительное молчание несколько смущало. Заставляло ожидать некоего, — в эти необыкновенные дни, — особенного сюрприза. Он последовал. Йошияку Кицу, отставив чашечку с чаем, призвал к молчанию. И, взглянув мельком на меня, сказал, — будто «между прочим», — сложив руки на груди:

— Бэн!, — он меня в Братске так называл после своего спасения, — Бэн! Мы — в доме… Здесь, восемьдесят шесть лет назад, жила несколько месяцев, твоя мама…

… Вот, когда всё прояснилось, когда всё встало на своё место!…

… Но! Не здесь, не здесь, и даже не в «мамино время» — не в начале века — а уже в «моё» все произошло. Однако, всё, что случилось тогда и что обрушилось на меня вот сейчас, — всё было связано с этим домом, где я вот теперь оказался!…

… И чтобы осмыслить моё состояние… А жизнь моя — она не просто состоит из таких вот состояний, — она и есть эти самые состояния, скованные в цепь моей судьбы… Чтобы осмыслить его нужно возвратиться в 1953–й год… На тридцать восемь лет назад. В таёжную глушь Тунгусок, где в глубине приенисейских урманов, у подножья Оймолона, теплятся угли каменки в моём зимовье. От которого — через безлюдье горных лесов — две тысячи вёрст декабрьских непролазных снегов до железной дороги. До единственного реального пути в уже забытый мною мир…