Навстречу Нике

Хозяин представил смутившуюся маму Го Мо Жо и гоможопиной жене, пригласил к накрытому столу. Тут же, не откладывая дела в долгий ящик, тот прочел вслух всё, что она принесла. Президент академии наук Китая знал русский язык. Стихи ему понравились. Он пожелал выразить своё мнение на бланке, вырванном из специального президентского блокнота. Причём, к маминой досаде, почему–то выразил мнение загадочными китайскими иероглифами. Вероятно, по забывчивости.

На следующий день (а было уже тридцатое августа!) мама срочно отнесла в приёмную комиссию института спасённую от отца, заполненную мною анкету, школьный аттестат зрелости, пресловутую тетрадь со стихами, бланк с иероглифами, на котором сверху среди прочего всё–таки было написано и по–русски «Президент Академии наук Китайской Народной Республики». Не без колебаний приложила к этим документам и рецензию бывшей подруги великих поэтов… Умолила секретаршу передать запоздалые документы по начальству. Тут выяснилось, что не хватает главного – моего заявления с просьбой о приёме в институт.

Под диктовку секретарши мама написала его. Из–за этого совместного творчества, ничтожного, в сущности, события, секретарша, как почему–то случается в жизни, стала маминой горячей союзницей. То есть моей.

Она сейчас же подсунула папку с моими бумагами торопящемуся куда–то из института председателю приёмной комиссии – бывшему фронтовику, успевшему получить Сталинскую премию за поэму о воспитавшем его родном заводе.

(Позже я прочёл эту поэму. Там есть некоторое количество искренних, талантливых строф.)

Через три дня секретарша известила маму о том, что я задним числом зачислен на очное отделение факультета поэзии и должен немедленно появиться в Москве, записаться в творческий семинар, начать ходить на лекции.

Итак, благодаря Создателю и моей маме, мечта моей жизни исполнилась, Отец был в недоумении. Но всё–таки, когда я появился поцеловал меня в лоб и вымолвил:

— Молодец. Будешь получать стипендию.

Ни Агата Кристи с её высиженными в тепличном кабинетике романами–кроссвордами, ни Конан Дойль, ни даже сам Стивенсон с его великим «Островом сокровищ» (любопытно, что все они – англичане), никто из них даже в микроскоп не виден по сравнению с Создателем, устраивающим такие непредсказуемые повороты судьбы, таящие в себе такие пружины для дальнейшего подталкивания ни во что не верующего олуха навстречу Самому Себе, что, оглядываясь в прошлое, можно только встать на колени, в изумлении развести руками.

В самом деле, представь себе, каждое утро я с чувством некоторого самодовольства выхожу из своего дома на Огарёва, сворачиваю направо на Герцена, иду мимо всплёскивающей руладами певцов, трелями фортепиано консерватории, дохожу до Тверского бульвара, памятника Тимирязеву. Навстречу с инструментами поспешают консерваторцы, студенты МГУ, а я, пройдя по бульварной аллее мимо старинных лип, шеренги стендов со свежими газетами, пустующих ещё детских площадок с песочницами, мимо уже сидящих на скамейках старушек, вокруг которых воркуют голуби, устремляюсь налево, туда, где за решёткой в глубине небольшого парка издали видно старинное жёлтое здание – Литературный институт, единственный в мире.

Иду к его дверям мимо дворника, который, метя дорожку, всегда просит у меня закурить. На ходу угощаю его, не зная, что это – редчайшей чистоты, уникальный писатель Андрей Платонов. Затравленный Сталиным.

В некотором смысле, я, может быть, тоже единственный в мире. Потому что вперекор правилам принят после школы. Да ещё еврей! Правда, кроме меня, в институте есть несколько евреев. Но они учатся на старших курсах, попали сюда прямо с войны, некоторые скрылись за масками–псевдонимами. Например, Хейфец стал Баклановым.

На моём первом курсе самая странная публика, никак не напоминающая весёлое братство талантов, какое создалось когда–то в Царскосельском лицее. Большинство будущих поэтов набрано по разнарядке из так называемых союзных республик. Начинающий поэт из Азербайджана, увидев на стене аудитории портрет Ломоносова в парике, восклицает с искренним восхищением: «Какой красивый баба!»

Так или иначе, чувство избранности не проходит. Хожу на лекции, мои стихи обсуждаются на творческом семинаре, я получаю стипендию.

Так бы и закончил я через пять лет заветный институт, получил бы диплом, удостоверяющий, что я – литературный работник, чего доброго, устроился бы куда–нибудь в газетёнку или в журнал, начал бы через пень–колоду печататься. Чего доброго, какой–нибудь умник в конце концов уговорил бы взять для более лёгкой жизни другую фамилию…

Именно так и поступил мой приятель А. М. Он почему–то избрал в качестве псевдонима название одной из великих индийских рек! Под таким прикрытием этот бывший одесский житель и просуществовал в приэстрадных кругах, сочиняя стихотворные фельетоны, куплеты, а порой и сценарии «мюзиклов» для детей. Один назывался «Требуется ум» – о том, что нужно хорошо учиться. При всём том бедолага вместе со своей мамой продолжал лакировать вуалетки.