Навстречу Нике

Домик деревянный, ветхий. С печным отоплением. Приятель скачет по комнате без костылей, растапливает плиту, ставит на конфорку закопченный чайник. Выкладывает на стол четвертушку чёрного хлеба, открывает консервным ножом плоскую баночку «Бычки в томате». Ты не знаешь, что это такое? Боюсь, уже никогда не попробуешь. Исчезли куда–то бычки из Чёрного моря, где они водились во множестве, сам их ловил в Евпатории.

Мой приятель – безотцовщина. В детстве хулиганил, ездил на трамвайной «колбасе», попал под колёса, отрезало ногу. Живёт на свою инвалидную пенсию, на зарплату пропадающей на ЗИСе матери. Здоровенный, он вечно голоден, уже любит выпить, знается с женщинами. Красуется перед ними со своим этюдником, в котором лежат палитра, тюбики красок, кисти и узкая железная лопаточка то ли для накладывания, то ли для соскабливания красок. Называется «мастихин». В стихах он и рифмует: «стихи» – «мастихин». Правда, ни в его доме, ни где бы то ни было, ни одной картины или этюда я не видел. Лёгкий человек, весёлый.

После стихов, бычков и чая лезем на чердак. Там за проволочной сеткой воркует голубиная компания.

С шумом, роняя пух и перо, выпархивает голуби вслед за нами на покатую крышу. Я сижу в проёме чердачного оконца, а мой приятель стоит во весь рост на одной ноге, машет длинным шестом с тряпкой на конце вслед вырвавшимся на свободу красавцам–птицам. Набирая высоту, они летят в сторону Марьиной рощи, над которой в голубизне неба тоже то планируют, то спиралью уходят ввысь голубиные стаи.

Жадно вдыхаю пахнущий солнцем и тающим снегом воздух. Ещё февраль, ещё будут холода и снегопады, но небо уже по–летнему голубое. Как море. Где–то вдали призывно гудят паровозы.

Как давно я не видел моря! Как соскучился по нему. Неужели оно всё это время существовало? Пока меня били в 135 школе за то, что я еврей, пока ходил в ЦДХВД, где вундеркинды читали стихи про хороших учительниц, а одна из участниц – примерная комсомолка, однажды пригласив нас домой на встречу Нового года, заставила всех встать за накрытым столом и при последнем ударе курантов от начала до конца петь гимн Советского Союза, возгласила здравицу в честь товарища Сталина. Потом она многие годы работала в «Комсомольской правде».

Именно ей принадлежал когда–то напечатанный в этой газете очерк о женщине–завуче, которая кричала на учеников. «Зачем кричать? – писало бывшее юное дарование. – Ребёнка можно довести до слёз, говоря тихо».

— Ну, так едем к тебе пожрать? – спрашивает приятель, когда стая наконец возвращается, садится на крышу.

— Конечно! – я давно продрог. Голубая промоина в небе затягивается серыми тучами.

— Глянь, улетало четырнадцать, явилось семнадцать! – радуется приятель. –Знакомая троица! В воскресенье снова свезу на Птичий. А ракетницу обещал! Ракетницу дашь?

— Обещал – дам.

…Через час мы сидим у меня дома за столом, посреди которого на железной подставке стоит сковорода с горячими макаронами по–флотски.

— А выпить нечего?

— У нас не пьют.

— Ну, ладно! – приятель накладывает еду себе в тарелку.

— Не стесняйся. Бери больше. Слушай, а зачем ты взял с собой этюдник?

— Лучшее средство для знакомства с девушками! Подходишь к любой, какая понравится: «Хотите, нарисую ваш портрет?» Ведёшь домой, и она твоя.

— Без исключений?

— Без всяких!

Сижу пришибленный. Мне уже не до макарон по–флотски.

— А как же любовь?

Не отвечает. Просит разрешения подложить себе ещё макарон, напоминает, что я обещал подарить ракетницу.

Дарю. От греха подальше.

Он накидывает ремень этюдника на плечо, берёт костыли. Уходит довольный.

Завтра мы встретимся в литературном объединении. Где я подружился ещё с несколькими поэтами моего возраста, старшеклассниками. Один из них сегодня вечером должен зайти за мной, чтобы отвести в какое–то место, где мы якобы обязательно разбогатеем.

Так или иначе, нужно пока не поздно, вымыть посуду и садиться делать уроки.

…Слышу, как звякает в замочной скважине ключ, отворяется входная дверь.

— Папочка Володичка! А мы с Леной видели, как злая ворона каркала на кошку!

Поднимаюсь от своих бумаг навстречу тебе, помогаю снять сапожки, комбинезон. Чувствую, как затекла спина.

— Ох, Лена, заработался, забыл поставить варить картошку, обо всём забыл.

— Ничего! Не волнуйтесь. Посмотрите с Никой по телевизору какой–нибудь мультик, а я сейчас вымою руки и всё сделаю.

— Папа, ты почему такой грустный?

— Не грустный, а усталый, – отвечаю я, включая телевизор и вытягиваясь на тахте.

По второй программе показывают какой–то американский мультфильм.

Вдруг вспоминаю, как в ту весну 1947 года однажды в класс вместо учителя литературы директор ввела маленького, неброского человека, который все сорок пять минут вербовал желающих записаться в училище чекистов.

«Те, кто пройдёт отбор, будут работать в самой интересной нашей организации. Называется СМЕРШ – смерть шпионам! Со временем будете ездить за границу, в Америку, в Японию…»

Чуть ли не половина класса согласилась пойти куда–то на собеседование. Двоих взяли. Больше мы их никогда не видели.

53