Навстречу Нике

…Сейчас ты маленькая, надеюсь, ещё не знаешь, как это бывает, когда тебе не с кем поговорить, поделиться тем, что тебя мучает, задать сокровенный вопрос, нет во всем мире ни человека, ни даже книги, таящей на своих страницах хоть какую–то подсказку, ответ.

Впрочем, с лёгкой руки папы Лёвы, подсунувшего мне «Диалектику природы», я узнал о существовании такой штуки, которая называется философия.

Я уже ходил в «образцовую» 135 школу, расположенную поблизости от нас на улице Станиславского. Там оказалась библиотека со странным для школы набором книг. Кроме учебных пособий и сиропного чтива для октябрят, пионеров и пионерок, а также комсомольцев, на полках задних рядов стояли переплетенные в твёрдые обложки «под мрамор» дореволюционные издания различных философов.

Я решил, что передо мной пещера сокровищ Аладдина, непочатый кладезь мудрости. Все книги внутри обложек были новенькие. Уверен, до тех пор, до меня, их никто не читал. Страницы многих фолиантов были не разрезаны. Библиотекарша почти тайком выдавала мне по одной такой «взрослой» книге с обязательством взять одновременно что–нибудь вроде сборника стихов Михалкова и журнала «Пионер».

Если бы ты увидела тогда своего папку, читающего дома тайком от родителей «Диалоги» Платона! Помню, как рассмеялась библиотекарша, когда я робко попросил её выдать книгу философа Фруербраха!

— Фейербаха! – она шепотом поправила меня и принесла книгу.

В мой формуляр эту литературу она не записывала.

Опять же, ты спросишь, какое отношение имеет эта история с философией к занятиям, происходящим у нас дома по вечерам, когда тебе нельзя войти в комнату, поиграть со мной. Погоди. Ещё чуть–чуть погоди.

Мама и папа были очень недовольны моим неожиданным увлечением. Мама – потому что в моём школьном дневнике по всем предметам, кроме литературы, географии и истории красовались двойки. Папа, который читал лишь текстильные справочники по тонкосуконному производству, газету «Правда», а также время от времени изучал одни и те же начальные главы «Истории партии», всё чаще демонстративно показывал маме обидный жест. А именно крутил пальцем у виска. Намекал на то, что я со своим столь ранним увлечением философией схожу с ума.

Длинная, растянувшаяся лет на десять зима моей жизни началась именно тогда. Находясь у себя же дома, рядом с самыми родными людьми – мамой и папой, я почувствовал себя обречённым на одиночество.

Не говоря уже о школе. В это престижное, расположенное недалеко от Кремля учебное заведение привозили глядеть показуху глав иностранных государств. Здесь учились в основном сыновья генералов и партийных сановников. Вот уж где я был одинок! Хромой еврейский мальчик, который вечно портил строй на уроках военного дела (меня ни за что не освобождали от строевой подготовки!), порой задавал учителям вопросы, ставившие их в тупик, не знавший при этом элементарных основ математики. Не желающий учить немецкий язык – язык фашистов, да ещё напоминавший о Матильде Генриховне! Я всех раздражал – и учеников тоже. В конце концов меня усадили за парту с одним странным мальчиком, носившем редкую, запоминающуюся фамилию Корейша. Он хотя бы не издевался ни над моей еврейской фамилией, ни над моей хромотой. Я давал ему списывать диктанты, он помогал решать контрольные по математике. Этот рыжеватый паренёк всё время тихо сидел и вырезал острым ножичком шахматные фигурки из грушевого дерева. Потом, когда я был изгнан из этой школы, я узнал, что Корейша во время летних каникул утонул.

Этот молчаливый бедняга был для меня совсем не то, что ташкентский друг Рудик. Именно тогда я впервые в жизни самостоятельно написал Рудику письмо, и прочёл в ответе его тётки, что тот сбежал на фронт.

Моё одиночество усугубилось ещё и оттого, что я стал замечать: все взрослые чего–то боятся. Мама и папа иногда говорят не то, что на самом деле думают, особенно когда к нам приходят гости.

Ни Платон с Сократом, ни Фейербах не могли мне ничего объяснить. Я метался. Завел аквариум с рыбками, ходил в зоомагазин на Кузнецком, добывал им на прокорм мотыля. Там же, на Кузнецком в подворотнях шла бойкая торговля и обмен марками. Тогда на этом полуподпольном торжище начали появляться трофейные коллекции, порой их можно было купить за бесценок у спивающихся раненых офицеров. Как выяснилось много позже, некоторые ушлые люди сделали себе целые состояния.

Рыбки и марки тоже не спасали от одиночества. Я был чужаком в школе. Стал чужаком и дома.

Кое–как окончил шестой класс, перешел в следующий. Ради меня мама устроилась на лето доктором в пионерлагерь под Мытищами, где я провёл все три смены. Рядом был другой лагерь. Там содержали пленных эсэсовцев. Что там произошло со мной и с одним из эсэсовцев, ты сможешь прочитать в «Здесь и теперь». Но там не написано, как я впервые влюбился. И эта история сделала меня ещё более одиноким.

Я почувствовал, что одиночество обступает меня стеной, сквозь которую я должен пробиться к людям. Невозможно пробивать тоннель в темноте, без фонарика. Я понял: если свет не загорится во мне самом, я пропал.