Навстречу Нике

На улице бросил взгляд внутрь сумки. Прямоугольный свёрток в зелёной обёртке был перевёрнут, лежал вверх надписью.

— Что же такое «Reserve Blend»?

— Табак. В переводе – «долгохранимая смесь». Там ещё пуловер, костюм, джинсы.

— Дина, вам куда?

— К «Националю». Ждёт автобус. Через час с туристами в Шереметьево. А ты?

— Туда, на метро «Площадь Свердлова», – ответил я и подумал, что ни в коем случае нельзя ехать прямо домой. Чтобы не привести за собой слежку.

Дождь кончился. Распогодилось. В воздухе стояло предчувствие московской весны.

— Вот вам и сюжет для пьесы. Истинно советской, – сказал я, когда, обогнув площадь, мы подошли ко входу в метро. – Мне нельзя провожать вас в «Националь», понимаете? Привет Джиму!

— Очень грустно. Не хочется жить, – Дина круто повернулась.

Белый плащ её замелькал, как поплавок, в потоке прохожих.

89

Признаюсь тебе, последние годы, когда за окном в студёном воздухе начинают мелькать первые снежинки, я всегда думаю: доживу ли до следующей весны.

…Снова кашель, простуды, грипп. Хлюпающие носы прохожих. Белые маски на лицах медперсонала в поликлиниках. Так целую вечность – ноябрь, декабрь, январь, февраль, март.

Что ж, не привыкать.

…Нью–Йорк или тот же Нью–Джерси, где, наверное, до сих пор существует Дина, лежат на широте Ялты, Сухуми, Чёрного моря. Там, если и выпадает снег – самое большее на неделю.

— Папочка Володичка! А мы после дневного сна гуляли и увидели, что сделалась зимушка–зима! Воспитательница Лиля Борисовна лепила с нами снежную бабу! – румяная, весёлая, вкусно пахнущая морозцем, входишь ты вечером вместе с мамой и сразу, не сняв шапочки и комбинезончика, бросаешься ко мне. – Как ты работал? Хорошо? Хочешь, нарисую, какая была баба?

— Погоди. Дай я тебя раздену.

— Сама! Только развяжи шнурки на кроссовках.

И вот мы рядышком сидим у стола. Ты рисуешь три поставленные один на другой шара.

— Ника! Смотри, у меня есть волшебная чёрная бумага – копирка! Делаешь один рисунок, получается два!

— Как это? – сияние глаз обращается на меня в предвкушении чуда. – Ты что, волшебник?

Демонстрирую, каким образом можно сразу получить два одинаковых изображения снежной бабы, а сам думаю: «Зачем печатаю эту книгу в двух экземплярах? Волокита с закладкой копирки, вдвое больше расходуется бумаги. Когда закончу свой труд, моя замечательная, безотказная знакомая Наденька всё равно наберёт текст на компьютере, как это делается теперь.

Привычка! С тех времён, когда могли ворваться с обыском, изъять рукопись и навсегда похоронить её в архивах госбезопасности или уничтожить. Именно этого я боялся, приступив в 1981 году с благословения отца Александра к работе над романом «Здесь и теперь». Он же посоветовал хранить второй экземпляр не дома, а у кого–нибудь из знакомых, желательно не самых близких. На всякий случай.

Но всё это было потом, после того как, словно волшебным ключом передо мной разом открылись две двери – в лабораторию, исследующую непознанные возможности человека. И в ту часть земного шара, которая называется Центральная Азия.

С самого начала я заподозрил, что связь между этими, казалось бы, несоединимыми мирами, существует. И то, что я оказался на их перекрестье – неслучайно. В чём заключается разгадка, я до поры не понимал, но постоянное ощущение того, что я, наконец, вышел на свой путь, где не нужно делать карьеры ни литературной, ни кинематографической, что я попал в Настоящее Приключение, приподнимало…

С тех пор эта наша квартира на Красноармейской улице стала для меня лишь базой, куда я приходил ночевать после кончавшихся очень поздно занятий в лаборатории, или на короткое время возвращался из длительных командировок в глушь заповедников на границах с Ираном и Афганистаном.

С точки зрения многих знакомых новый разворот моей жизни показался им странным, если не безумным. «Потеря темпа, Володя! Потеря темпа, – говорил один преуспевающий. – Ты перестал бывать в Союзе писателей, в «Национале», не появляешься в издательствах. А что с твоим кино?»

Что бы они потом, после перестройки, не писали, как бы не честили Советскую власть, именно при Советской власти тогда, к середине семидесятых годов, им комфортно жилось – заимели квартиры, дачи, выходили книги, фильмы. При этом, подобно нищим, они тянулись ко мне, чтобы урвать с барского стола крохи новых знаний. Только крохи. Я был щедр. Рассказывал о том, что происходит в лаборатории, готов был делиться редкими книгами, ещё не изданными рукописями людей, свидетельствующих о вторжении в их жизнь необычайного… И столкнулся с удивительным феноменом: никто не хотел вникнуть в суть дела, ознакомиться например, с сочинением Мейстера Экхарта, с описаниями духовных потрясений, испытанных преподобным святым Серафимом Саровским или афонским старцем Силуаном, в сущности нашим современником.

Все боялись. Боялись того, что нарушится их ощущение комфорта, обнажится иллюзорность их существования.