Наваждение Монгола

В ответ пес тихо порыкивает, а я принимаюсь наглаживать шею.

– Если бы ты помог мне найти дорогу домой…

Почему-то почти шепотом произношу и вздрагиваю, когда слышу недовольный голос Рении за спиной.

– Вай мэ, уйди от собаки, бедовая девчонка.

Поднимаюсь, женщина кивает, чтобы я подошла.

– Иди, тесто для хлеба замесить надо, поможешь.

Молча киваю и направляюсь за женщиной на кухню. Быстро мою руки и приступаю к делу.

– Я тебе вот что скажу, кыз, когда на душе смута и в твоей голове рождаются сумасшедшие мысли – займи руки делом. Вот сейчас меси тесто. Прок будет – раз, а во-вторых, черные думы только работой отгоняются. Физическим трудом. Когда тело устает, душа перестает болеть. Я свое горе так пережила.

Отрываю взгляд от теста, смотрю на женщину в черном платке.

– У каждого свой крест, Ярослава, своя боль. Каждый справляется со своим испытанием как может. Я вижу, что ты тоскуешь, но тебе сейчас здесь безопаснее. Тургун знает что делать.

– Он уехал, хотя я просила, объяснила, рассказала обо всем, а ему плевать.

– Монгол никогда не говорит о своих делах, он решает проблемы, и если ты все еще здесь, под крышей его дома – то это лучшее для тебя.

– Нет, просто ему плевать на меня.

Говорю жестко и опять начинаю замешивать тесто, отвлекаюсь, чтобы не разрыдаться.

Вот как так может быть, что мне горько и обидно из-за того, что он меня оставил, уехал и… я тоскую по Монголу так же сильно, как и ненавижу его за бессердечие.

И голос Рении, наполненный горечью, бьет наотмашь:

– Была любовь у Гуна давно…

Замираю на месте, рука так и зависает в воздухе, а я смотрю в глаза женщины.

– Любил он. Сильно. Первая любовь. Говорят, это особый яд, который способен отравить душу.

Ноги подгибаются, сажусь на стул, все еще молча продолжая смотреть в сухое морщинистое лицо.

Почему ее слова вызывают нестерпимую боль?

А в душе поднимается черное чувство, колет иголками, и я понимаю, что ревную. Хорошо знаю это чувство.

Еще ребенком, когда моя жизнь перевернулась с приходом в наш дом мачехи и ее дочери, я начала ревновать по-детски отчаянно.

Я ревновала отца к Настасье, своей сводной сестре, потому что ей он улыбался, ее за хорошие отметки хвалил, даже помню, как в сердцах закатила истерику, отказавшись фотографироваться для семейного альбома только потому, что фотограф посадил на колени к отцу Настасью, а не меня.

Чувство, которое вызывает упоминание любви Монгола… оно другое, темное и болезненное, распространяющееся по венам диким огнем, который концентрируется на кончиках моих пальцев.

Рения отворачивается и смотрит куда-то в сторону, не замечая, как сцепляю пальцы в замок и прикусываю губу. Она в своих мыслях, которыми делится.

– Сложная у него судьба. Тургун с самых пеленок воевал за свою жизнь…

– Вы его давно знаете, да?

– Я его мать еще знала. Связалась она не с тем человеком и забеременела. Ее на улицу выкинули. Тоже первая любовь… Я тогда что только ни делала. Как ни убеждала Кару, что девушка честь блюсти должна. Не по нашим традициям это – с мужчиной ложиться, а она, дуреха, полюбила. На беду свою. Ждала, что ее замуж возьмут, а потом…

Понимаю, что затем ничего хорошего не было, но все равно вопрос слетает с губ:

– Что с ней случилось?

– Она обесчещенная, лишенная всего оказалась на улице, да еще и беременная. Плохое питание, скитание по каморкам, все на здоровье оставило след. Ребенок родился хилым, говорили, что не выживет. Только я к ней в больницу пришла, помогала чем могла. В тайне, конечно. Если бы моя семья узнала, могли так же отвергнуть.

Рения тянет руку в карман и достает платок. Вытирает нос, словно опять переживая былое, у меня же сердце сжимается.

– Помню, как пришла к ней, а она рядом с кювезом сидит, бледная, с синяками под глазами, отрывает остекленевший пустой взгляд от младенца, обвитого трубками, и мне в глаза смотрит. Я запомнила этот ее взгляд. Так безнадежность выглядит.

Рения теребит черную юбку, смуглые пальцы сжимают ткань.

– Подлетела к ней тогда в ожидании худших новостей и сжала ее руку, а Кара будто сквозь меня смотрит и по щекам слезы текут.

– Врачи говорят, мой сын умрет. Не выживет. Слишком слаб.

И такая боль в ее голосе слышна была, что я замолчала.

Все слова выветрились.

– Всевышний поможет, откроет дверь… – лепетала бессвязно, а она сжимала мою руку и в черных глазах огонь ее тогда вспыхнул. Словно жизнь возвращаться начала, желание бороться проснулось, и я до сих пор помню ее слова:

– Знаешь, как я назову своего сына, Рения?

Улыбнулась дрожащими губами, а я головой покачала, понимая ее отчаяние и не зная ответ.

– Поверье я вспомнила старое. Бабка еще рассказывала, что в старых именах сила есть наших предков. Мой мальчик должен выжить, понимаешь? Он единственное, что держит меня на этой земле. Ему нужно бороться и жить. А это сможет только Тургун – Живучий. И пусть это имя ему оберегом станет…

Рения опять обращает на меня свой взгляд, а у меня ком в горле и слезы непролитые душат.

– Правду она сказала. Живучий он. Всегда выживал, как бы жизнь его ни била, ни ломала. Он падал, но на колени ни перед кем не вставал…