Навь и Явь

Оборачивалась она медленно, чтобы несоответствие слышимого и видимого не хлестнуло острой, как тетива, болью. Огнеслава стояла около черешневого дерева в нескольких шагах от неё, с шапкой в руке и в небрежно расстёгнутом кафтане; её лицо и круглая, гладкая голова пестрели пятнами копоти и влажно лоснились, коса золотилась на плече, а глаза сияли ласковым, белогорским светом. Выглядела княжна так, будто возвращалась изрядно навеселе с бурной гулянки, только хмельным от неё не пахло – пахло потом, сталью, железной окалиной, чем-то горелым... Этот непривычно острый, трудовой, суровый запах, более уместный от простых ремесленников, нежели от особ княжеских кровей, цеплял Берёзку за сердце сильнее всех самых изысканных благовоний. Нечто пронзительное, глубоко женское шевельнулось в ней, укололо сладким шипом: как же повезло Зорице с супругой! Можно было отдать всё за добрый свет этих улыбающихся глаз, за шершавость горячих рабочих рук, способных обнять любимую нежно и крепко, за твёрдость этих дышащих силой плеч, которые могли позволить себе второпях наброшенную одежду и беспечно испачканный сажей воротник дорогой рубашки...

Они остановились вплотную друг к другу, не разводя скрещенных, сцепленных, зачарованных взоров.

– Откуда ты такая чумазая? – Смешок нежданным гостем вырвался из груди Берёзки, и она достала чистый вышитый платочек из рукава, чтобы вытереть с лица Огнеславы грязь.

Платочек не успел испачкаться сам: рука княжны поймала и тепло сжала её запястье.

– И руки тоже! – улыбчиво «ужаснулась» Берёзка и тут же похолодела от смущения и оторопи: глубокая, безграничная, далеко не сестринская нежность жарко дышала в немигающих, пристальных глазах княжны.

– С работы я, вестимо, оттого и грязная, – шевельнулись губы Огнеславы в обжигающей близости от губ Берёзки. – Коваль я, и хоть судьба меня сюда забросила Заряславлем править, ковалем и останусь. Хороших мастериц сестра в своих кузнях собрала – душа моя радуется.

Запах кузнеца, близкий, родной и настоящий, смешивался с бесприютной, зовущей в странствия свежестью мокрого снега, талой воды, озябших веток и просыпающихся почек. В Берёзке озорным котёнком шевельнулся соблазн потрогать голову Огнеславы, и она положила ладонь на чуть колющийся незримой щетиной череп. Ресницы княжны вздрогнули, глаза закрылись: она будто прислушивалась к прикосновению, впитывала тепло руки Берёзки, удивляясь ему и благодаря за него.

«Ты. Моя. Жена», – густым вечерним гулом гудело небесное эхо, а сад вторил ему колыханием голых веток.

«Ты. Моя. Жена», – мерцал тонкий серпик луны, словно нарисованный белой краской на густеющей холодной синеве небосклона.

«Ты. Моя. Жена», – молчаливо темнели где-то далеко за спиной пушистые ели у дворцового крыльца.

«Твоя. Твоя навеки», – покатились слёзы по щекам Берёзки тёплым напоминанием о пещере Восточного Ключа, о покое Тихой Рощи и о золотом сиянии времени, застывшего в немом преклонении перед этим соединением-расставанием.

В открывшихся глазах Огнеславы отразилось вопросительное огорчение, тёмные от сажи пальцы с неуклюжей бережностью стёрли солёные ручейки с лица Берёзки, а потом шутливо подцепили её подбородок и приподняли.

– Только не уходи от нас, Берёзонька. Не вздумай! Ты – наша... Моя. – Это слово, «моя», дерзко упало каплей расплавленной стали на грудь Берёзке, но вслед за ним прошелестело тихое и виноватое: – Сестрёнка.

А рука, пачкая кожу Берёзки копотью, сжимала её пальцы нежно, крепко, жарко, отчаянно – не вырваться, не отступить в вечерний холод, не уйти в весеннее одиночество садовых дорожек.

– Куда ж я теперь пойду? – мокрыми от слёз губами улыбнулась Берёзка, усталой мягкостью отвечая на испытующую пронзительность взора княжны. – Куда я денусь, когда всё самое родное – здесь? Этот сад, эти черешни... Это небо. Ратибора, Рада, Зорица... Ты.

«Ты» было ответом на «моя... сестрёнка», и Огнеслава поняла, почувствовала и обуздала свою нежность, чуть ослабив пожатие руки, но всё ещё не выпуская пальцев Берёзки. Острый блеск её очей чуть померк, став приглушённо-грустноватым, задумчивым.

– А ежели я захочу позвать к себе своих родных, которые остались в Гудке? – спросила девушка. – Стоян Благутич и матушка Милева... Я не могу называть их бывшими свёкром и свекровью: они стали мне отцом и матерью. А ещё их дочки... И Боско, и Драгаш. Ты дозволишь мне взять их к себе, или я слишком многого прошу?

– Как мы можем допустить, чтобы ты была в разлуке с теми, кто тебе дорог? – Сдержанно-мягкая улыбка приподняла уголки губ Огнеславы, в глазах сияла мудрая белогорская ласка. – Конечно, милая, зови их всех. Дворец большой – места хватит и ещё останется.

Короткого, сухого «благодарю тебя» было слишком мало, но что ещё могла Берёзка дать сейчас Огнеславе? Склонившись над испачканной шероховатой рукой, крупной, с длинными сильными пальцами, она прильнула к ней губами. Княжна, побледнев от смущения и обронив шапку, высвободила руку, словно Берёзка сделала нечто недопустимое.

– Ты разрешишь? – спросила она вдруг.