Навь и Явь

– Ни о каком приказе князя слыхом не слыхивали! А ваш ставленник, что Зимградский престол занял, – не указ нам. Никакого содействия вам тут не будет! Вороги вы, а с ворогом только один разговор – бой смертный!

Оглушительным горным обвалом прогремела эта краткая и суровая речь, а когда последний её звук обрушился на звериные шлемы навиев, по их рядам пробежала быстрая волна.

– Подлый душонка – ващь кинясь! – рявкнули в ответ Владорху. – Не дьержат свой обещьйаний – ньизост, достойный смертной кара! Мы сравнят эта городьищка с земльа!

«Рорхам дьюрам!» – каменным ядром прокатился приказ на чужом языке, и навье войско пришло в движение. Не успел Владорх отдать своим воинам повеление вскинуть копья на изготовку, как навии, будто огромный рой пчёл, начали взмывать в воздух. Они словно взбегали по невидимым лестницам и сыпались на головы воинам Владорха, и от разящих направо и налево ударов раненые дружинники в мгновение ока обращались в ледяные статуи. Оледенение запечатлевало предсмертные позы бойцов: одного оно заставало с занесённым мечом, другого – с разинутым в мучительном крике ртом, третьего – с выпученными глазами... Седая волна мертвящей стыни, рождаясь в ране, мгновенно поглощала всё тело, и ледяные фигуры, падая, разлетались вдребезги.

Дрогнули сердцами мужи Владорха при виде столь смертоносного колдовского оружия, да всё равно не обратились в бегство. Однако их мечи ломались, будто слюдяные, от соударения с мечами навиев, а копья разлетались в щепы; хоть и не ранен был воевода, но окоченел в горестном потрясении, глядя, как гибнут его люди. Полчаса такого безнадёжного боя – и от доблестной дружины не осталось бы и мокрого места, но тут вдруг потянуло терпким, тревожно-горьким дымом... Ноздри Владорха нервно раздулись: пожар, что ли, в городе? Светлое изумление накрыло его сердце: дым, от которого он сам только чихнул, производил на навиев ошеломительное действие. Воины, успевшие перемахнуть через тын, хрипели, корчились и падали на колени, изрыгая хлопья белой пены. Их, судорожно катающихся по земле, обалдевшие от радости дружинники обезглавливали, а ещё не успевшие хлебнуть дыма навии застывали в нерешительности на грани отступления. А между тем над тыном по невидимым лестницам поднимались вражеские лучники, собираясь облить город дождём стрел. Скрипнули и пропели тетивы, и воздух сухо зашелестел молниеносной смертью...

– Не зевай, воевода!

Владорха заслонила тень, и лишь глухой звук вонзившейся в дерево стрелы возвестил ему о том, что гибель прошла стороной. Широкоплечий молодец с лихо закрученными усами и жарко сверкающим взором закрыл воеводу крепкой деревянной крышкой от бадьи, служившей ему вместо щита. Две пары глаз одновременно уставились на морозно мерцающий наконечник, веявший ледяным дыханием: стрела прошила подручный «щит» насквозь и застряла в нём.

– Кому я обязан своей жизнью? – глухо выдохнул Владорх. – Проси любую награду, друг.

– Соколко меня звать, – ответил усатый удалец. – А награда... Ежели выйдем оба живыми из боя, дозволь мне Островида в темнице навестить. Пару слов к нему имею.

– Будь по-твоему, – без колебаний согласился воевода. – А что за дым такой?

– Яснень-трава, – последовал краткий, но ёмкий ответ.

Налетел ветер, неся с собой такую густую дымовую завесу, что даже люди Владорха начали кашлять, а навии падали как подкошенные и корчились с пеной у рта, будто сражённые смертельным бешенством. Они пытались воздвигать свои невидимые лестницы, дабы перенестись через частокол за пределы города, но оказывались пленниками очищенного от хмари пространства. Не из чего им было делать себе незримые опоры, дым отнимал у них силы, и воодушевлённая таким оборотом дела дружина с протяжным воплем и рыком перешла из обороны в наступление.

– Вперё-ё-ёд, братцы! – взревел Владорх, сам обрушиваясь на врагов с гибельной удалью.

Навии отступали, но продолжали осыпать город тучами стрел, и защитникам Гудка приходилось то и дело вскидывать над собою щиты. Спасения от страшного оружия не было никакого: самая крошечная царапинка тут же распространяла вокруг себя белёсую область оледенения, которая стремительно увеличивалась, охватывая всё тело. Один из дружинников, которого стрела легонько зацепила по костяшкам пальцев, с мученическим рёвом отрубил себе начавшую замерзать кисть. Кровь хлынула струями из рассечённого запястья, но эта жертва спасла мертвенно посеревшего лицом бойца от обращения в лёд. Рухнув на колени, он попытался зажать рану, как вдруг к нему подбежал щупленький отрок – лохматый, чумазый, с веснушками на бледном лице. Своим поясом он туго перетянул обрубок руки ратника и забормотал:

– Скачет конь карь, копытом бьёт хмарь, и ты, кровь, не кань... Пойдём, пойдём, дяденька, я тебя перевяжу!

Раненый со стоном опёрся о плечо мальчика и, оскалив от боли зубы, кое-как поднялся. Щит его остался на земле, да поднимать уж стало некогда; стрелы густым дождём свистели вокруг них, но ни одна не задевала: конопатый паренёк был будто заговорённый.