Навь и Явь

– Это всего лишь чашка, а не ведро, – пыхтела Северга. – Поднять её – пара пустяков... Остаётся только снова поверить, что я это могу.

Когда-то она была способна легко поднимать увесистые каменные глыбы и швырять их, словно гальку, а сейчас ей приходилось скручивать все силы в один трещащий от натуги жгут, чтобы поднести к губам чашку с морсом. Кислая влага наконец разлилась во рту, проникла в горло бодрящей струёй, а попадавшиеся ягодки Северга глотала не жуя.

– Ну что, видала? – измученно подмигнула она костлявой сиделке в белом балахоне. – Нет, родимая, ещё не скоро ты меня возьмёшь. Не пришёл мой час. Как там говорится? На-кося, выкуси!

И она скрутила кукиш. Пустая чашка со стуком вернулась на чурбак.

Рухнув на подушку, Северга долго ждала, пока успокоится всполошённое сердце. Сквозь звездчатую пелену было непросто разглядеть перекладину, но она поймала её угасшим взглядом. Перевести дух и попробовать подтянуться, что ли? Пока грудь дышит, а глаза видят, надо пытаться.

– Кончается власть зимы, в воздухе уж весной запахло! – Бодрый девичий голос, словно свежая струя морозного ветра, прозвенел в сенях. – Скоро Масленая седмица, блины печь будем.

Северга зарычала сквозь зубы: как всегда, Голуба сбила ей весь настрой. Блины ещё какие-то там. А на обед – опять каша, на сладкое – пареная репа и взвар из сушёных яблок и вишен, кислый и тёплый. А вот рябина с мёдом – вполне недурна. Разомлев от еды, Северга провалилась было в дрёму, но боль, бдительный страж, не позволила ей слишком долго оставаться праздной. Голуба уселась за вязание и принялась частить спицами, а женщина-оборотень, преодолевая тяжесть в желудке, попыталась снова сосредоточиться на упражнениях.

– Скоро уж довяжу тебе безрукавку тёплую, – мурлыкнула девушка, не отрывая взгляда от работы. – Весна грядёт, надо тебе воздухом вольным дышать, а как на воздух без одёжи выйдешь? Весна-то коварная, простудой веет.

– Ты можешь помолчать? – рыкнула Северга. – Мне нужно упражняться, а от твоего голоса... руки опускаются.

– А чем тебе мой голос не по нраву? – усмехнулась Голуба, деловито нанизывая петлю за петлёй.

– Раздражает, – буркнула навья.

– Да упражняйся, кто ж тебе не даёт, – равнодушно пробубнила себе под нос Голуба, поглощённая вязанием.

– При тебе я не могу! – взвыла Северга. – Уйди куда-нибудь, а?

– Выдумала тоже – не может она, – хмыкнула Голуба. – Отговорки всё это. Ленишься просто. Хотела б по-настоящему – ничто бы тебе не мешало.

Злой огонь пробежал по жилам, и Северга, ухватившись за перекладину, с рычанием подтянулась и коснулась её грудью. Злость требовала новых движений для разрядки, и навья на одном подтягивании не остановилась – сделала ещё четыре раза, прежде чем упасть почти бездыханной на постель.

– Ну вот, а говорила, что не можешь, – стрельнула насмешливым взглядом из-под ресниц Голуба.

Пять раз – это был предел для умирающей Северги, но просто смехотворно для женщины-воина, когда-то способной сделать это тысячу раз в два подхода: пятьсот – отдых – ещё пятьсот. А девчонка – хитрая зараза. Сумела разозлить. Без этого подстёгивающего хлыста Северга, наверно, и одного раза не подтянулась бы.

Вратена с сестрой целыми днями пропадали у больных, а когда их вызывали в дальние сёла, могли отсутствовать дома и седмицу-другую. Голуба оставалась на хозяйстве и ухаживала за Севергой. Иногда её заботливость раздражала, и Северга временами рявкала на неё, отчего потом, снедаемая сожалениями, становилась ещё угрюмее. А Голуба, заметив виноватый вид своей подопечной, всё прощала и не вспоминала обид.

А между тем в воздухе, холодной волной доносившемся до Северги из открываемой двери, всё отчётливее чувствовался весенний дух – тонкий, зябко-тревожный, свежий. Сёстры ехидничали:

– Ну что, навья, чуешь, как власть Маруши над землёй слабеет? Это весна, дева светлая, идёт – богиню твою прочь гонит!

Северга не снисходила до споров, морщилась и отворачивалась. Что эти женщины знали о Маруше? Они считали её злой властительницей тьмы, смерти, холода – так же, как здесь привыкли думать все. Князья Воронецкие довели поклонение искажённому образу богини до безумных пределов, и у них были на то самые простые и неприглядные причины: запуганным народом легче править. Откуда жителям Яви было знать то, что открыла Северге Махруд? Смогла бы почитаемая в этом мире Лалада так же, как её сестра, пожертвовать собой, чтобы научить своих детей любить? Воздвигая вокруг себя горькую стену отчуждения, навья высокомерно сжимала губы, но мягкое эхо голоса касалось её сердца: «Гордая голова – пустой колос, смотрящий кверху».

Она не бросала упражнений и теперь могла подтянуться уже не пять раз в день, а двадцать пять – мало по сравнению с тысячей, но и скромные достижения радовали. Костлявая сиделка по-прежнему выжидательно пялила на неё свои пустые глазницы, напоминая каждый день о неотвратимости конца, но с каждым упражнением видение блёкло, становясь всё более призрачным – сквозь него просвечивали брёвна стен. Согнув колени, Северга сказала Голубе:

– Сядь-ка на мои ноги.