Нация как субъект конфликта

Политика в европейском смысле этого слова — уникальное явление, не имеющее прямых аналогов в других культурах. Речь идет о наборе практик, позволяющих отдельным частным людям, в том числе бедным, худородным и не допущенным в элиту, влиять (или хотя бы пытаться влиять) на принятие решений сколь угодно высокого уровня. В большинстве культур подобные возможности были жестко табуированы. Все, связанное с властью, проектами, будущим как таковым, оставалось в ведении элиты. Соответственно, массы были отсечены от каких бы то ни было решений — и даже мыслей на подобные темы. Неудивительно, что исследователи традиционных обществ отмечали поразительное безразличие «народных масс» к вопросам подданства, власти и так далее. Средневековому крестьянину было в высшей степени безразлично, под чьей властью он находится и в какой стране живет — если только его не трогали. «Политический человек» Нового времени к таким вопросам, как минимум, неравнодушен.

Основная тема националистической мысли такова: что мы можем сделать сейчас, чтобы наш народ (пусть даже в лице наших отдаленных потомков) выиграл в глобальной игре, ведущейся в Большом времени? В таком случае национализм можно определить как доктрину, которая утверждает, что макроконкурентная группа должна иметь возможность принимать участие в микроконкурентных процессах, прежде всего в текущей политике. Национализм проецирует отношения, имеющие место быть в Большом времени, на «малое», «человеческое» время. Нация начинается там, где думают глобально (или о глобальном, «на столетия»), а действуют локально (здесь и сейчас, но имея в виду дальние цели).

Тут становятся возможными националистические фигуры речи — например, ходовое «без собственной национальной государственности мы не можем надеяться на сохранение генофонда, языка и культуры нашего народа». Здесь утверждается прямая зависимость процессов, происходящих в Большом времени (например, «сохранение генофонда») от текущих процессов «малого времени» (обретение «национальной государственности» здесь и сейчас), а сама проекция осуществляется через поле политического дискурса.

Очевидно, что эта проекция требует какого-то проектора. Здесь вступает в силу конструктивизм: для того чтобы соединить две «естественные» вещи (Большое время жизни народа и «малое» время жизни конкретного человека), требуется нечто искусственное — т. е. «националистическая машина», которая систематически транслирует первое во второе. Эта машина и называется «национализмом». «Национализм» есть особый общественный институт (наподобие «церкви», «правовой системы» и так далее). О том, как именно устроена эта машина, можно рассуждать долго, а мы ограничены рамками статьи.

В заключение — два любопытных вопроса. Во-первых, является ли националистическая проекция Большого времени на «малое» время отдельного человека единственно возможной? Отнюдь нет. Самая известная проекция Большого времени на человеческую жизнь осуществляется не национализмом, а религией.

За исключением особого случая иудаизма, в котором «национальная» и «религиозная» проекции совпадают, монотеистические религии являются конкурирующими с национализмом системами проекций. Они позволяют индивиду вписать свою жизнь в Большое время помимо «дел народа» — например, через участие в «работе спасения», как индивидуального, так и всеобщего. Поэтому очень не случайно, что Великая французская революция была одновременно и националистической, и антиклерикальной: именно последнее обстоятельство сделало возможным формирование «французской нации». Это не значит, что между религией и национализмом не могут быть установлены более сложные, в том числе позитивные, отношения — однако это требует дополнительных усилий.