Нация как субъект конфликта

Так, вышеупомянутый Андерсон объясняет появление национализма на исторической сцене экономическими интересами европейских книготорговцев, затурканностью креольских чиновников, кадровыми потребностями колониальных администраций и еще кой-какими обстоятельствами того же достоинства. Не менее популярный Эрнст Геллнер (автор знаменитого афоризма «Не нации создают национализм, а национализм создает нации») в своих трудах трактует «национализм» как одно из средств перехода от аграрного к индустриальному обществу, которое-де больше не может себе позволить лингвистическую и культурную чересполосицу и ликвидирует ее посредством националистической уравниловки, особливо в виде системы среднего и высшего образования. Ведущий английский специалист по тому же вопросу — Эрик Хобсбаум (автор сочного оксюморона «изобретение традиции») — в своем сочинении «Нации и национализм после 1780 года», используя известную марксистскую конструкцию «базис/надстройка», трактует «национализм» как «гражданскую религию», поддерживаемую и эксплуатируемую власть имущими в качестве очередного опиума for the people by the people. Иные также усматривают причины появления наций в увеличении налоговых сборов в середине XIX века (недовольные этим народы начали из вредности называть себя «нациями»), в моде на немецкий романтизм (идею «нации» случайно импортировали вместе с Гердером) et cetera. Так что весьма логичным на фоне всего этого безобразия является «тишковское» предложение Брубейкера не использовать вовсе понятия «нации» в качестве легитимной категории научного анализа, а говорить о наблюдаемых вещах — например, о «националистическом» полит-активизме, о «национализирующихся государствах» и прочих сущностях, «данных нам в ощущениях».

Святая уверенность в том, что «национальность» есть что-то подозрительно легковесное и надстроечное, а «самый базис всего» суть бабло и мочилово (то есть, простите, экономические интересы и политические практики), иной раз приводит к любопытным выводам. Например, к представлениям о «минимальных размерах» нации. По Геллнеру, «нация» должна обладать экономикой, способной потянуть обслуживание системы образования вплоть до высшего. По Андерсону, нация должна быть достаточно многочисленна, чтобы выпуск книг на национальном языке мог себя окупить. Та проблема, что кой-какие народы занимаются национальным освобождением в вовсе даже неграмотном состоянии, обходится разными путями — скажем, имплицитным допущением, что «грамотные лидеры» во главе дикарей спят и видят, как вслед за обретением суверенитета мужики из племен тутси и хуту тут же бросятся на базар за местным Белинским. Что весьма сомнительно даже в отдаленной перспективе.

Впрочем, подобная явно выраженная неприязнь исследователей к объекту своего профессионального интереса отчасти объяснима той двусмысленной ситуацией, в которую попадает исследователь так называемых деликатных вопросов, допускающих двойное прочтение посвященных им трудов.

Как показывает практика, исследования в области национализма, национальной идентичности и т. д. volens nolens допускают подобное двойное прочтение: результаты академических штудий могут быть использованы для целей политической агитации. Слишком часто исследователь того или иного «национализма» оказывается соучастником или противником того или иного националистического движения.

При этом никакой уровень академизма не гарантирует от случайного наступания на какую-нибудь идеологическую мину. Достаточно вспомнить, что само слово «национализм» для натренированного уха европейского интеллектуала однозвучно «национал-социализму» и «фашизму», а тезис о несовместимости национализма и либеральных ценностей до последнего времени считался чем-то самоочевидным.

С другой стороны, исследователи национализма вынуждены принимать во внимание тот неприятный факт, что «теории национализма» имеются не только у них, но и у самого объекта изучения, т. е. у националистов.

При этом нежелательного диалога с профанами-практиками избежать никак не удается: идеологи, агитаторы и даже действующие политики активно заимствуют у ученых идеи, термины и понятия, а то и сами являются профессионально компетентными фигурами или уж вполне почтенными знатоками, способными говорить с профессионалами (социологами, антропологами, этнологами) на их же языке. В подобной ситуации спор из-за «самой вещи» начинает напоминать перетягивание одеяла — если сами националисты кровно заинтересованы в максимально возможной реификации «нации», то позиция независимого исследователя прямо-таки взывает к скептицизму в этом вопросе: понимание «национального» как «воображаемого» (в том или ином смысле) позволяет сохранить должную дистанцию по отношению к неназываемым, но подразумеваемым оппонентам.

Хотя, разумеется, дело не только в этом. Что греха таить — «нация» и впрямь крайне неудобный объект для исследования.

Реверс. Нации и национализм как политическая реальность