Насвистывая в темноте

И, наблюдая, как машина выворачивает в сторону кладбища, как белый похоронный флажок машет на прощанье, я будто ощутила чье-то благословение, словно заново услышала свое дыхание и стук сердца. Я знала, что этот день не забуду никогда. Как не забуду похорон Джуни. Сегодня еще одну девочку зароют в маленьком белом гробу, засыпанном розовыми гвоздиками.

Я огляделась в поисках Нелл, но тут сзади подскочил Риз Бюшам и запел своим свино-шкварочным дыханием: «Случалось ли тебе на гроб смотреть и думать, что нам всем придется умереть? Быть может, завтра ты, затянут простыней, сам ляжешь в тесный гроб, шесть футов под землей. Уже ползут друзья, могильные черви…» Миссис Бюшам ухватила сына за ухо, оттащила в сторонку и отвесила ему шлепок, как малышу. Но этот «ребеночек» лишь расхохотался и продолжил горланить как ни в чем не бывало. Тру послала Ризу короткий жест, которому ее научила Быстрюга Сьюзи, — чиркнула ладонью под подбородком. Тру все сильнее походила на итальянку или француженку. В ней уже больше от полки с заправками для экзотических салатов в «Крогер», чем от нормальной ирландской девочки. Ничего, вот мама выпишется из больницы и быстро положит этому конец.

Нелл и Эдди нашлись на церковном крыльце. Они болтали с какими-то не знакомыми нам девушками. Волосы у каждой облиты целой банкой «Аква Нет» и взбиты в осиное гнездо, которое и не думает шевелиться на ветру, — наверняка ученицы из «Школы красоты Ивонны». Вот интересно, Нелл переберется жить к Расмуссену вместе с нами?

— Хорошие новости для сестер О’Мэлли, — сообщила Нелл, от которой не отставал Эдди.

— Дай-ка угадаю, — сказала Тру. — Твои сиськи перестали расти?

Эдди заржал, ну вылитый осел. Я тоже было расхохоталась, но быстренько прекратила: не думаю, что хорошо так смеяться в день, когда маленькую девочку навечно закопают в землю.

— Знаешь, Тру, ты остроумна, как резиновый костыль, — сказала Нелл.

Глядя на отъезжающий катафалк, я вдруг вспомнила, как выглядел Расмуссен, когда они с мистером Питерсоном и еще двумя мужчинами несли маленький гробик Сары по центральному проходу церкви. Бабуля сказала бы, что Расмуссен «потерял вкус к жизни». И бедная миссис Хейнеманн. Она шла позади гроба единственной дочери, прижимая к лицу платок и издавая звуки, которые, надеюсь, никогда не придется издать мне. Я смотрела на падре Джима, утешающего маму Сары, и представляла, как он танцует в белом платье с рюшками и в туфлях на высоком каблуке, — как рассказывала Мэри Браун. И мне стало обидно за падре Джима. Потому что Мужской клуб не устраивает спектаклей. Я спрашивала бабулю, а она это знает точно, потому что ее муж Чарли, мой дедушка, был в свое время президентом Мужского клуба при церкви Богоматери Доброй Надежды. Бабуля рассказала, что мужчины в клубе просто сидят, курят сигары, травят анекдоты про бродячих торговцев и пьют очень-очень много ирландского виски, итальянского вина и немецкого пива, но никаких спектаклей там не устраивают. Падре Джим попросту выдумал все насчет спектакля, чтобы Мэри Браун помалкивала. Я никому не рассказала, что в Мужском клубе не ставят спектаклей, потому что падре Джим подарил мне открытку со святым Патриком, а это мой любимый святой, и вообще он добрый, никогда не налагает страшных епитимий после исповеди. Кто знает, отчего падре Джиму взбрело на ум так чудно нарядиться, но мне радостно хотя бы оттого, что мой нос не суется в чужой вопрос.

Толпа уже почти разошлась, когда к обочине перед церковью подъехал мистер Гэри и подскочил к падре Джиму. Мистер Гэри что-то сказал ему, и тогда падре Джим закричал в голос, почти завыл:

— Что значит — как посмотреть? Это смертный грех, Гэри. Смертный грех!

Бабуля всегда говорила, похороны никому не даются легко и словом «веселье» их никак не опишешь.

Нелл локтем пихнула меня в ребра:

— Ты меня слышала, Салли?

— Что?

Я все еще глядела на мистера Гэри. Приобняв падре Джима за плечи, он повел его к пасторскому дому; преподобный шел чуть сгорбившись и руки держал слегка на отлете, словно ступал по канату в цирке. Один неверный шаг — он рухнет на землю и никогда уже не поднимется.

Нелл повторила:

— Мы собираемся навестить маму.

А Эдди добавил, таким самодовольным тоном:

— Тетя Марджи все устроила. Говорит, вашей маме получшело.

А мне и ответить нечего, потому что в своем сердце я уже смирилась с тем, что мама умрет, даже если Расмуссен назвал это неправдой.

— Гип-гип ура! — завопила Тру.

— Правда, Эдди? Ты не ошибся? — спросила я.

— Тетя Марджи сказала, с вашей мамой все будет в полном ажуре. Не сразу, конечно. Но умирать она не собирается.

Мамы не было рядом почти весь май, и июнь, и еще шесть дней, а теперь она собиралась вернуться.

Мне вдруг стало не хватать воздуху. С мамой все будет хорошо. Как Расмуссен и говорил. Я обернулась к Тру. Сестра прыгала как безумная, скакала с ноги на ногу.

— Эдди отвезет нас в больницу Святого Иосифа, — сказала Нелл. — Я вчера долго сидела у мамы; она дождаться не может, чтобы увидеть сестричек О’Мэлли.