Насвистывая в темноте

Тот все еще неровно дышал к ней, и его маленькая заячья губа растянулась в ответной улыбке, но тут Риз ухватил брата за загривок и развернул его лицом вперед. На завтрак у Бюшамов были свиные шкварки с горохом. Я чуяла их запах.

— Нелл поболтала с Расмуссеном. Говорила ж тебе, он классный дядька. — Тру тоже понизила голос до шепота: так принято в церкви, где пахнет благовониями, а в окнах большие витражи, и от них делается спокойнее, стоит выглянуть солнышку и разложить на полу разноцветные кусочки головоломки — красные, и желтые, и зеленые.

Пока мы ждали своей очереди, чтобы пройти по центральному проходу, я оглянулась на статую Девы Марии. Она всегда улыбается, несмотря ни на что, розовыми лепестками губ и щербатыми синими глазами, которые следят за тобой, куда ни пойди. У ее ног мерцали огоньки — это люди бросали десятицентовики в жестянку для пожертвований, зажигали свечи и просили маму Иисуса уговорить сына прислушаться к их молитвам.

Сказать по правде, я не понимала и половины того, что творилось в церкви. Вся эта латынь на мумбо-юмбо, и бдение у Креста, и монашки, которые не ходят, а будто скользят на коньках, и раздают тумаки всем, кто не поет гимны. Я даже не особо знаю, что это за Первое Причастие такое, хотя шума из-за него немало, и подарков мне в тот день надарили, и Джим Мэдиган меня сфотографировал. Но я точно знаю, что в тот день я попробовала на вкус Тело Христово, его в маленькую белую печеньку запихнули. Печенька обязательно должна растаять во рту, а если просто ее разжевать, то Иисус вырвется на волю и начнутся серьезные проблемы. И все равно не понимаю, зачем все это. Но статуя Девы Марии, вечно улыбающаяся и словно говорящая, что тебя будут любить, что бы ни случилось… вот это я понимаю.

Мы с Тру шарили глазами по рядам скамеек, пока не нашли Этель; она просто в глаза бросилась, потому что черная, не то что остальные. И на ней огроменная шляпа, прямо будто НЛО приземлилось Этель точно на голову. Мы с Тру преклонили колена, а потом забормотали: «Простите… Простите…» — пробираясь по ряду.

А когда подобрались к Этель, я зашептала Тру, не могла сдержаться:

— Нелл тебе говорила, что Расмуссен хочет, чтобы мы жили у него, пока маму не выпишут из больницы, потому что Голдманы должны сдавать наш дом кому-то, кто может за него заплатить?

Тру радостно кивнула. Еще утром, пока глядела в окно, я поняла, что сестра без ума от Расмуссена — она так улыбается, только когда ей по-настоящему кто-то нравится… Ладно, деваться некуда. Придется нам жить с Расмуссеном, потому что Тру на седьмом небе, а я не хочу опускать ее на землю, рассказывая о своих тайных подозрениях. Хотя переехать к Расмуссену — это как если бы Гензель и Гретель печку сами разжигали.

Глава 27

Отдать последнюю дань собрались все жители квартала. Кенфилды, и Харриганы, и О’Хара, и Фацио, и практически все прихожане церкви Богоматери Доброй Надежды. Пришли даже Бобби и Барб, инструкторы с детской площадки, так мило с их стороны. Бобби улыбнулся мне через проход, а Барб радостно помахала, словно надеясь развеселить.

После мессы, которую служил падре Джим, мы все встали и затянули «Свят, свят, свят». Как сказала миссис Хейнеманн, это был любимый гимн Сары, и почти все, кто был в церкви, начали всхлипывать заодно с нею. Кроме Тру. Моя сестра только пялилась на своды да губы облизывала. И она не виновата. Я сама настолько распереживалась, что стала давать советы Деве Марии, дескать, лучше бы ей поторопить копов — пусть скорее изловят убийцу и насильника, иначе следующие похороны, которые ей придется наблюдать, станут моими.

Когда все эти печальные вещи закончились, Этель сложила мокрый, хоть выжимай, платок назад в сумочку на защелке и сказала:

— Это были по-настоящему хорошие проводы.

И, видно, могла еще что-то добавить, потому что по лицу Этель блуждала тайная улыбка «а я кое-что знаю». Когда мы вышли наружу, Этель спросила:

— Мистер Расмуссен успел с тобой поговорить?

— Он рассказал, что Холла в тюрьму посадили, а маме стало лучше, и он хочет, чтобы мы пожили у него.

— Теперь у вас все будет хорошо. — Этель заключила меня в объятия и сжала покрепче. — Мистер Дэйв подвезет меня до дома. Ступай найди Нелл; думаю, она хочет сказать тебе еще кое-что.

Мурлыча песенку «Давно я не хожу на танцы», Этель зашагала к стоянке: шляпка-НЛО колышется от ветерка, ноги поднимаются-опускаются, как детские палки-качельки с сиденьями. Этель казалась такой большой и крепкой. Словно никогда не умрет, не заболеет, никогда никого не бросит. Я сидела в маленькой лодочке, угодившей в шторм, а Этель Дженкинс была спасательным жилетом.

— Еще увидимся, Этель! — крикнула я.

Она не обернулась, только помахала рукой: ладонь, обтянутая белой, как зефир, перчаткой, а дальше кожа цвета какао — на фоне синего-синего неба.

Мы с Тру забрались на пригорок напротив церковных дверей. Люди залезали в длинные черные машины. Генри Питерсон поглядел на меня снизу вверх и отсалютовал, будто уже был пилотом истребителя. Я ответила тем же.