Тогда я встала и ушла. Потому что этот звук, этот шедший из самого сердца плач, он был мне знаком. И еще я знала: ни от каких слов мистеру Кенфилду не станет легче. Ничто в мире так не терзает душу, как слезы по тем, кого нет рядом.
— Проверка… проверка. Раз… Раз-два… — сказала Барб в микрофон. — Пожалуйста, внимание. Настал тот час, который вы все так ждали. Проверка… Раз… Раз…
Микрофон издал жуткий вой. Барб рассмеялась, когда мы все позатыкали уши. Она стояла на сцене рядом с Джонни Фацио, и каждому было ясно как божий день, что Джонни не прочь за ней приударить.
Барб объявила:
— Настало время открыть имя девочки, которая станет в этом году Королевой Площадки. — Она повернулась к Джонни и очень серьезно попросила: — Можно услышать барабанную дробь? — И, развернувшись назад к толпе, вскинула над головой великолепную, усыпанную блестками корону, такую прекрасную, что никакими словами не описать.
Тру схватила мою ладонь и сжала. Я знала, что Королевой буду я. Должна стать. Но как только Барб сказала: «В этом году Королевой Площадки объявляется…» — и посмотрела в мою сторону… я посмотрела на Венди Бюшам. Та держала Арти за руку и так беззаботно улыбалась. Одетая в розовое праздничное платье с кружевным воротничком, на щеках румяна, на губах что-то блескучее.
И уже во второй раз за вечер я сама не поняла, что на меня нашло, но я вспрыгнула прямо на сцену, выхватила микрофон из руки Барб и прокричала в него:
— Королевой Площадки объявляется… Венди Бюшам!
Потом я задумалась, почему так сделала, и решила, это все из-за того пластикового колечка из коробки «Крекер Джек», который Венди всегда носила на своем обручальном пальце. Венди больше, чем мне, нужно было стать Королевой. Я знала, что моя жизнь будет продолжаться, и что я выйду замуж, и заведу детей, и, может, когда-нибудь моим мужем станет фермер. А вот Венди… Ну уж по крайней мере у нее навсегда сохранится эта красивая корона в блестках.
Когда Арти вывел ее на сцену, Венди обняла меня одним из своих
Все мы нашли себе партнера, когда Джонни Фацио запел последнюю песню вечера, называвшуюся «Вся эта Amore», что, как сказала мне Нана Фацио, по-итальянски означет «любовь», и это совершенно точно был правильный выбор: любовный танец пошел на ура. Даже у нас с Генри Питерсоном, который в первый раз чмокнул меня в губы, когда мы прекратили танцевать вальс на четыре шага. Его губы отдавали черной лакрицей, которая в жизни мне не нравилась, но все остальное очень даже ничего.
Видя всех нас такими, я подумала, как бы обрадовался такой вечеринке мой буйный папа. Так жалко, что его нет. Если бы он все-таки был здесь, я точно знаю, он показал бы мне два больших пальца. И когда бы я попыталась извиниться за то, что наговорила в утро аварии… он просто прижал бы меня к себе загорелыми волосатыми ручищами и сказал бы, что знает, я не имела этого в виду, когда сказала, что ненавижу его, и что совершенно точно я не имела в виду, будто и впрямь хочу себе другого папу. И как он гордится мною, потому что я все сделала именно так, как он и просил. Сдержала обещание. Ухаживала за огородом.
А после вечеринки дети с Влит-стрит стали кричать друг дружке: пока, увидимся завтра в школе. Я шла домой одна, запрокинув голову к небу и думая о том, что любовь по-настоящему никогда не умирает. Она всегда где-то там, рисует мерцающую дорожку к какому-то другому месту, куда можно уйти и отдохнуть, если потребуется забыть, что иногда происходит такое, чего ты совсем не ждешь. И иногда это нежданное может навсегда изменить жизнь. Но одно папа так и не успел мне сказать, и я сама поняла это той ночью. Если даже случается ужасное, ты всегда несешь ответственность за себя и за тех, кого любишь, а потому надо идти по жизни дальше со всем на-стыр-ством, какое только в тебе есть.
И вот, со светлячками, и запахом шоколадного печенья, и собакой Мориарти, лаявшей за две улицы отсюда, я присела на крыльцо дома О’Хара, посмотрела в небо и сказала самым уверенным своим голосом:
— Ясной синеве Западного Неба: это я, твоя девочка Сэл, докладываю моему Небесному Королю, моему замечательному Небесному Королю…