Насвистывая в темноте

Я спрашивала у миссис Голдман про татуировку прошлым летом, когда впервые помогала ей поливать сад. Спросила, не была ли она моряком, как Холл. Она опустила шланг и удивилась, с чего я так решила. Когда я показала на ее руку, она улыбнулась мне заржавленной улыбкой, словно давно ею не пользовалась, и рассказала, что в Германии их с мистером Голдманом схватили плохие люди и отправили в место под названием «концентрационный лагерь». Там их заклеймили, как скотину. И те плохие люди назывались «нацисты». Для миссис Голдман они были чем-то вроде монстра Франкенштейна, потому что она поежилась, когда сказала «нацисты». Похоже, с этими людьми ни за что не стоило иметь дела. У них были немецкие овчарки, а всем известно: этим собакам доверять не следует (кроме, конечно же, Рин-Тин-Тина, он исключение из правил).

— Может, вам нужна помощь? — спросила я. Тру с миссис Голдман не особо-то вежливая, так что если я скажу что-то приятное, глядишь, как-нибудь заглажу это. Тру недолюбливала хозяев, потому что они не разрешали держать домашних животных, и ее псу Грубияну пришлось остаться за городом, у писающего куда попало Джерри Эмберсона. Вот Тру и дулась на них.

— Пойдем-ка в сад. Хочу кое-что показать тебе, — сказала миссис Голдман, выбираясь из сарайчика.

Тру снова согнулась над своими цветами.

— Видишь? — показала миссис Голдман на грядки. — Плоды наших трудов. Первые помидоры.

Я сказала ей то, что всегда говорила, когда из земли вылезали ростки:

— Просто чудо.

Посеешь мелкие невзрачные семена, а немного погодя из них вырастает что-нибудь вкусное или душистое. Это всякий раз сотрясало меня. И заставляло вспомнить, как папа засеивал топкое весеннее поле на ферме, а к лету там уже качалась кукуруза, и ее шелест я слышала по ночам, через окно спальни: шшуш… шшуш… шшуш…

— Ты права. — Миссис Голдман опустилась на колени и легонько погладила маленькие зеленые шарики, словно то были изумруды какие. — Настоящее чудо.

— Марта, иди сюда, — раздался голос мистера Голдмана.

Мы оглянулись, и он тут же исчез в доме. Мистер Голдман не особо общителен. И по-английски говорит так себе.

Я помогла миссис Голдман подняться, скользнув пальцами по татуировке. Надеюсь, не сделала ей больно.

— Огород всегда подспорье, — сказала она. — Никогда не знаешь, что может случиться. И хорошо думать, что уж без свежих овощей точно не останешься.

Миссис Голдман и мой папа отлично бы поладили. Она отряхнула брюки, приподняла мой подбородок пальцами и сказала учительским голосом:

— Тебе стоит поостеречься, либхен. Жизнь не так проста, как сад, где цветы — всегда цветы, а сорняки — всегда сорняки.

И медленно пошла к дому, а поравнявшись с Тру, сказала:

— Красиво.

Тру сделала вид, будто глухая.

А я только тут вспомнила про бургеры, картошку и коктейли. Подобрала глянцевитый пакет и поставила на скамейку рядышком с Тру.

— Где взяла? — спросила она.

— Нелл и Эдди возили меня в «Млечный Путь». Как-нибудь надо будет сходить туда. Там очень модерново. — Тру преклонялась перед всем модерновым. — Там есть девушка на роликовых коньках, ее зовут Мелинда, она автоофициантка, привозит еду к тебе в машину.

— Правда? — Тру открыла пакет и достала картошку. — Вот чем я стану заниматься, когда вырасту. Буду работать в модерновом автокафе, заработаю денег и заберу Грубияна у Джерри Эмберсона.

Она оглянулась, когда миссис Голдман хлопнула сетчатой дверью на заднем крыльце, и показала двери язык. Потом кивнула на велосипед:

— Что думаешь?

Тру продела красные, белые и синие бумажные ленты сквозь спицы и навязала такую же бахрому на ручки руля. То был синий «швинн», на котором раньше ездила Нелл. Мама отдала его Тру, когда у той угнали ее собственный велик. У меня велосипеда не было, и я не совсем понимала почему. Наверное, все решили, что сестра будет давать мне покататься, но если так, они плохо знали Тру.

Выудив из пакета бургеры «Галактика», она протянула мне один.

— Маму видела?

— Не-а. — Я вдруг пожалела, что так и не навестила маму. И сразу стало тоскливо. — Но я видела Расмуссена, он дал мне вот что. — Я сунула руку в карман, вытащила карточку и рассказала, как Расмуссен остановил нас на Норт-авеню.

— Значит, он тебя расколол? — Сестра одарила меня маминым взглядом «Ну, и кто наделал на ковер?», потому что сама в жизни не созналась бы Расмуссену. Надо загнать много бамбуковых щепок под ногти Тру, чтобы она признала свою вину. — Ты так ему и сказала, что вызвала пожарных?

Я подняла один из ее бумажных цветков и воткнула сестре в волосы.

— Пришлось. Он загнал меня в угол.

— А что еще он сказал? — спросила Тру, сунув в рот картошину.

— Сказал, у него есть свой сад и будто он слыхал, что я люблю возиться с растениями.

Рот у сестры распахнулся до отказа, оттуда вылетели громкий смех и немного картошки.

— С чего он это взял? Спорим, ты чуть не обделалась со страху. — Она утерла губы ладошкой и вытерла ее о платье.