Настанет день

Она любила Лютера, потому что в нем не было вот этой мерзости. Она любила Лютера, потому что диким его делало то же самое, что делало его добрым: он любил мир. Любил, как любят яблоко, настолько сладкое, что ты его все кусаешь и кусаешь, не в силах остановиться. Любил его, не заботясь о том, любит ли его мир в ответ.

Но в Гринвуде эта любовь и этот свет в Лютере стали меркнуть. Поначалу она не могла понять, в чем дело. А потом еще в городок пришла эта хворь, но все равно они жили в сущем раю. Они жили в одном из немногих мест на свете, где черный мужчина и черная женщина могут ходить с поднятой головой. Белые не просто оставили их в покое: белые их уважали, и Лайла соглашалась с братом Лайонелом Гаррити, когда тот заявлял, что Гринвуд должен стать образцом для всей остальной страны и что через десять-двадцать лет такие Гринвуды будут повсюду — и в Мобайле, и в Колумбусе, и в Чикаго, и в Новом Орлеане, и в Детройте. Потому что в Талсе черные и белые поняли, как жить, не мешая друг другу, и в результате пришел мир и процветание, и все это было так прекрасно, что остальная страна волей-неволей должна была последовать такому примеру.

Только вот Лютер видел что-то другое. Что-то такое, что выедало изнутри и его нежность, и его свет, и Лайла начала бояться, что их ребенок не успеет появиться вовремя, чтобы спасти своего отца. В те редкие дни, когда тревога ее отпускала, она твердо знала — стоит Лютеру взять на руки собственное дитя, и он тут же раз и навсегда поймет, что пора стать мужчиной.

Проведя рукой по животу, Лайла попросила ребенка расти побыстрее и услышала, как хлопнула дверца машины. По звуку она поняла, что это машина того дурачка, Джесси Болтуна, и что Лютер, значит, привез этого жалкого типа с собой и оба накачались, а то и упыхались выше крыши. Лайла встала, натянула маску, и тут как раз вошел Лютер.

Сначала она заметила даже не кровь, хотя та покрывала всю его рубашку и забрызгала шею. Сначала она заметила, что лицо у него совсем не то. За этим лицом больше не было его, Лютера. Ни того Лютера, которого она впервые увидела на бейсбольном поле; ни того Лютера, который улыбался и гладил ее волосы, входя в нее в ту прохладную ночь в Огайо; ни того Лютера, который щекотал ее до изнеможения; ни того Лютера, который рисовал их будущего ребенка на запотевшем стекле мчащегося поезда. Этот человек больше не жил в своем теле.

И тут она заметила кровь:

— Лютер, милый, тебе доктор нужен. Что случилось?!

Лютер отстранил ее. Схватил ее за плечи, схватил так, будто она кресло, которое ему нужно переставить, потом оглядел комнату и произнес:

— Собирай-ка вещи.

— Что?

— Кровь не моя. Собирайся.

— Лютер, Лютер, посмотри на меня, Лютер.

Он посмотрел.

— Что случилось?

— Джесси мертв, — ответил он. — Джесси мертв, и Франт тоже.

— Кто это — Франт?

— Работал на Декана. Декан тоже мертв. Мозги по стенке.

Она отступила от него. Поднесла руки к горлу, потому что не знала, куда их девать. Спросила:

— Что ты натворил?

Лютер ответил:

— Собирайся, Лайла. Нам надо бежать.

— Никуда я не побегу, — ответила она.

— Что? — Он чуть не вплотную приблизил свое лицо к ее лицу, но был все равно что за тысячу миль, на другом краю света.

— Никуда я отсюда не уеду, — повторила она.

— Нет, женщина, ты уедешь.

— Не уеду.

— Лайла, я не шучу. Собирай свой паршивый чемодан.

Она покачала головой.

Лютер стиснул кулаки, глаза у него были прикрыты. Он пересек комнату и проткнул кулаком часы, висевшие над диваном.

— Мы уезжаем!

Лайла смотрела, как осколки сыплются на покрывало. Секундная стрелка еще тикала. Она починит. Она сумеет.

— Джесси мертв, — произнесла она. — Вот с какими новостями ты пожаловал, да? Парень доигрался, его убили, и тебя из-за него чуть не убили, и теперь ты ждешь, что я скажу: ты мой, я твоя, я мигом упакую вещички и брошу свой дом, потому что я тебя люблю?

— Да, — ответил он и снова схватил ее за плечи. — Да.

— Нет, — сказала она. — Ты дурак. Я тебе говорила, до чего ты докатишься, если будешь водиться с этим типом и с Деканом, и теперь ты являешься сюда, весь в крови, и чего ты от меня хочешь?

— Хочу, чтоб ты со мной уехала.

— Ты сегодня кого-то убил, Лютер?

Глаза его смотрели в никуда, голос упал до шепота.

— Декана. Голову ему прострелил.

— Почему? — спросила она, тоже шепотом.

— Потому что из-за него погиб Джесси.

— А Джесси кого убил?

— Джесси убил Франта. Дымарь убил Джесси, а я подстрелил Дымаря. Скорей всего, он тоже сдох.

Она чувствовала, как внутри у нее вскипает гнев, смывая страх, и жалость, и любовь.

— Значит, Джесси Болтун убил человека, а потом другой человек убил его, а потом ты убил этого другого, а потом убил Декана?

— Да. А теперь…

Она стала колошматить его кулаками по плечам, по груди, и колотила бы дальше, если бы он не схватил ее за запястья:

— Лайла, послушай-ка…

— Убирайся из моего дома. Убирайся из моего дома! Ты отнял жизнь у ближних. Ты нечестивец в глазах Господа, Лютер. И Он тебя покарает.

Лютер шагнул назад.

В этот миг Лайла почувствовала, как ребенок пнул ее изнутри ножкой. Не то что пнул — просто мягко, неуверенно потянулся.