Настанет день

— Мы — профсоюз, ребята. А это означает, что мы собираемся вместе как единый орган, с единой целью. И мы потребуем соблюдения своих прав. Прав человека. Кто-нибудь из вас хочет это трусливо пересидеть? Тогда сидите, черт побери! А остальные — покажите мне, кто мы такие.

Они поднялись все как один, тысяча мужчин, кое-кто — с кровью на лице, а кто-то — со слезами ярости в глазах. И Дэнни тоже поднялся. Теперь он перестал быть Иудой.

В тот же вечер он отправился в Южный Бостон, к зданию 6-го участка, чтобы встретить отца после работы.

— Я выхожу из игры.

Коглин-старший помедлил на ступеньках:

— Из какой игры?

— Из всей этой затеи с профсоюзным «кротом», радикалами и прочим.

Отец спустился вниз и подошел к нему поближе.

— Эти радикалы могут к сорока годам сделать тебя капитаном, сынок.

— Все равно.

— Тебе все равно? — Отец улыбнулся, морща губы. — Если ты откажешься от этого шанса, тебе еще пять лет не выпадет возможность получить золотой значок. Если вообще выпадет.

Страх холодком разлился у Дэнни в груди, но он поглубже зарыл руки в карманы и помотал головой:

— Я не буду стучать на своих.

— Видишь ли, это подрывные элементы, Эйден. Подрывные элементы, которые действуют в нашем собственном управлении.

— Они всего лишь копы, па. Да и вообще, что ты за отец, раз посылаешь меня на такое дело? Никого другого не смог найти?

Лицо отца посерело.

— Такова цена.

Дэнни отмахнулся:

— Я иду домой, па.

— Твой дом здесь, Эйден.

Дэнни поднял глаза на здание из белого известняка с греческими колоннами. Он покачал головой:

— Здесь твой дом.

В эту ночь он подошел к двери Тессы. Негромко постучал, оглядываясь, нет ли кого-нибудь в коридоре. Она не открывала. Тогда он направился к себе, чувствуя себя ребенком, уносящим за пазухой краденую еду. Оказавшись у своей двери, он услышал, как она отпирает дверь.

Он повернулся и увидел, как она идет к нему по коридору, в пальто, наброшенном поверх сорочки, босая, на лице — тревога и любопытство. Когда она приблизилась, он попытался придумать, что сказать.

— Мне все хотелось поговорить, — произнес он.

Она смотрела на него большими темными глазами:

— Послушать про Старый Свет?

Он представил себе, как она лежала на полу гостиной Примо Альевери, представил ее смуглое нагое тело на белом мраморе. Стыдно, стыдно возбуждать похоть такими картинками.

— Нет, — ответил он. — Не про Старый Свет.

— Значит, про Новый?

Дэнни машинально открыл свою дверь. Это был рефлекторный жест, но тут он заглянул Тессе в глаза и увидел, что реакция была какой угодно, только не безразличной.

— Не хочешь зайти поговорить? — спросил он.

Она стояла в пальто, накинутом на старенькую белую сорочку, и долго смотрела на него. Под сорочкой угадывалось ее тело. Бисеринки пота поблескивали на смуглой коже в ложбинке между ключицами.

— Да, я хочу зайти, — ответила она.

Глава девятая

В самый-самый первый раз Лайла увидала Лютера на пикнике, дело было на окраине Минерва-парка, в поле на берегу реки Биг-Уолнат. Сперва решили составить компашку только из тех, кто работает на семью Бьюкенен, и собраться у них в поместье, в Колумбусе, когда сами Бьюкенены укатят в отпуск на залив Сагино. Но кто-то кому-то растрепал, а этот кто-то растрепал еще кому-то, и к тому времени, когда поздним утром этого жаркого августовского дня Лайла прибыла-таки на место, там полным ходом развлекалось уже человек шестьдесят, не меньше.

Тогда как раз миновал месяц с тех пор, как в Ист-Сент-Луисе расправились с массой цветных, и месяц этот для тех, кто пахал на Бьюкененов, прошел во мраке. Ходили слухи, противоречившие тому, что писали в газетах, и, понятное дело, тому, о чем говорили белые в доме Бьюкененов. Рассказывали о белых женщинах, резавших цветных женщин кухонными ножами, в то время как белые мужчины жгли все вокруг и стреляли в цветных мужчин, — послушать эти рассказы, так ясно, что все были словно под гнетом. Но теперь, когда после той резни прошло уже четыре недели, похоже, народ решил денек отдохнуть, развеяться, повеселиться, пока можно.

Какие-то мужики разрезали пополам железную бочку из-под бензина, натянули на эти половинки проволоку и жарили на ней мясо; принесли столы и стулья, и эти столы сплошь уставили тарелками — с жареной зубаткой, картофельным салатом со сметаной, куриными ножками, огромными кистями лилового винограда и целыми грудами зелени. Дети носились, народ плясал, парни играли в бейсбол, путаясь в высокой траве. Двое приволокли гитары и наяривали, точно стояли на углу Хелена-стрит, и музыка эта была пронзительной, как синева небес.

Лайла сидела с подружками, все они были горничные: Вирджи, и Си-Си, и еще Дарла Блю, — они попивали сладкий чай, глазели на парней, и вокруг играли дети, и сразу было понятно, который из парней одинокий, потому что такие вели себя очень уж по-детски, вовсю скакали, махали руками, гомонили. Лайле они напоминали пони перед гонками: роют копытом землю, то и дело запрокидывают голову.

Тут Дарла Блю, у которой мозгов не больше, чем у двери, и говорит:

— А мне вон тот глянулся.

Они посмотрели. И аж взвизгнули.