Наследство одержимого

Проникнутый глубочайшим презрением ко всему, связанному с человеческою культурой, Ливер едва умел читать и считать. По своей эрудированности он не смог бы тягаться и со школьником, как не смог бы ответить на вопрос о сегодняшней календарной дате или о том, сколько стоит буханка хлеба. Необычайно развитый мозг Ливера действовал совершенно в ином режиме. Будучи полностью подчиненным древним, неискаженным инстинктам хищнического выживания, этот живой механизм за мгновения учитывал всё, что могло быть полезно или вредно для людоеда, и выдавал ему конкретный безошибочный план действий. Жертв и возможных врагов своих Ливер словно «просвечивал», предугадывая их ответные действия. Ловил малейшие жесты, движения глаз, интонации голоса, и все это — почти помимо собственного сознания.

Ливер понятия не имел о логике, и многое из того, что он вытворял, с человеческой точки зрения казалось нелогичным. Так, например, он никогда не заметал следов. Все его жертвы обнаруживались именно в тех местах, где были убиты. О свидетелях Ливер также не беспокоился, как будто придерживаясь правила не убивать больше, чем может съесть. Но, вместе с тем, время от времени совершал и абсолютно «бесполезные» убийства — с целью разжиться коробком спичек, а то и вовсе без цели. Да, Ливер понятия не имел о человеческой логике. Его нечеловеческая природа позволяла ему роскошь следовать каждому своему мимолетному желанию. И это не могло иметь для него никаких дурных последствий…

Он не заметал следов, ибо в любую секунду мог скрыться так, что ни одна ищейка не обнаружила бы его, будь он хоть под самым носом — умение «отводить глаза» развилось у Ливера одним из первых. Он не боялся быть узнанным, не боялся возможных столкновений, так как знал: этого не будет, потому что сила, интуиция и воля никогда не дадут ему проиграть.

А что до бесцельных убийств… При всем отвращении к людям Ливер оставался человеком с его главной человеческой страстью — тягой к Игре. Звериная фантазия не знала другой достойной Игры, кроме охоты. И он предавался ей, нарочно усложнял ее правила, выслеживая и убивая тех, кого труднее всего было выследить.

Возможно, когда-то он был другим. Когда-то… Страшно давно, бездну времени — три десятка лет! — назад. Сам Ливер с трудом допускал это, но иногда тонкой сонной грёзой брезжило у него перед глазами прежнее, давнее — то, что можно было только допускать, не принимая как следует на веру…

Лестница. Дверь, обитая коричневым полопавшимся дерматином с клочьями грязной ваты в прорехах. За дверью — крохотный коридор. На бело-зеленой крашеной стене висят салазки и красное кашпо с тремя пыльными пластмассовыми розами. Из-за двери в единственную комнату появляется высокая мужская фигура в синих брюках с оттянутыми коленями… Окрик. Взмах ремня. Боль, слезы, расцарапанный от злости большой палец… Кухня. Плита. Что-то бесформенно-пухлое, подвижное и цветастое у плиты. Тугая горячая оладья, пропитанная прогорклым жиром — «Дмитрий! Не кусошничай перед обедом!» Школа. Засаленная парта, грязные ногти. Выскобленный машинкой соседский затылок впереди (рука сама тянется к линейке). «Дети! Все принесли по рублю на зверинец?…» И вот тут глухая нервная грёза развеивается: то, что дальше — уже абсолютно реально, хоть и сплющено в памяти последующими наслоениями…

Яркий-яркий сентябрьский день. Их строят во дворе школы идиотской колонной по два и с песней ведут в старый городской парк. Там, на пустой площадке позади аттракционов (карусельки с облупленными синими лошадками, скрипучих качелей и неизменных гигантских шагов), кружком выстроились передвижные клетки. В глазах — рябь от сетки и ржавых прутьев, за которыми в темных квадратных пространствах обещанно маячит нечто живое. Лучше всего видно свалявшийся бок бурого медведя, в который ударяет желтая карамелька, брошенная кем-то из одноклассниц. А вот — длинные, немного потрепанные зеленые перья чуть-чуть свисают между редкими прутьями («Глядите, павлин! Павлин! Настоящий! Вот бы хвост распустил»)… Но самая густая и самая шумливая толпа — рядом, между спящими в фанерном домике неинтересными хорьками и мечущейся перед решеткой ободранной пованивающей лисой. Дмитрий протискивается вперед, едва не утыкается лбом в мятую и неразборчивую жестяную табличку на загородке, потом задирает голову…

Два его глаза, скользнув по грязной клетке, вдруг останавливаются, встретившись с чьим-то третьим — единственным, круглым, карим, с кусочком какой-то темной слизи в уголке (другого глаза рядом не было — только красноватая склеенная щелочка под набрякшим веком). Этот чужой единственный глаз окружала морщинистая темно-розовая кожа и желтовато-серая с прозеленью шерсть, но глаз все равно был не звериный. Не звериными были и маленькие волосатые пальцы с плоскими черными ногтями, вцепившиеся в яркий морковный огрызок. А вот коренастое, приземистое, густо оволошенное тело с тонким хвостом и вялыми кожистыми довесками под выпуклым брюхом было, пожалуй, звериным.