Наши предки

А что же сам разъятый Медардо? Я говорил уже, что в сравнении с другими персонажами он выглядит скованно, его действия заранее определены фабулой романа. Но при всей своей несвободе он все же сумел проявить ту фундаментальную двойственность, которая еще не до конца осмыслена в сознании автора. Я задумал одолеть человеческую раздвоенность, утвердить всеобщего человека, именно всеобщего. Однако если в начале пока что цельный Медардо настолько размыт, что у него нет ни лица, ни характера, то в конце о воссоединенном Медардо и вовсе ничего неизвестно; по-настоящему в романе живет только уполовиненный Медардо. И вот две эти его половинки, два противоположных начала бесчеловечности живут вполне человечной, хотя и противоречивой жизнью: одна половина, плохая, оказывается несчастной и милосердной, другая, добрая — насквозь пронизана сарказмом. И обе они поют хвалу раздвоенности, как подлинному способу существования с противоположных точек зрения, обе совершают выпад против «скудоумной цельности». Возможно, это объяснялось тем, что роман, сочиненный в эпоху раздвоенности, невольно отражал двоящееся сознание? Или скорее тем, что истинное равноправие людей — не мираж неопределенной тотальности, открытости или универсальности, а настойчивое познание себя, собственной природы, истории, добровольного волеизлияния, последовательное самосозидание, компетентность, стиль, личный кодекс внутренних правил и самопожертвования? Всем своим внутренним, спонтанным движением роман подводил меня к главной и постоянной теме моего творчества: человек добровольно определяет для себя нелегкое правило и следует ему до последнего предела, потому что иначе он не был бы собой ни для себя, ни для других.

К этой теме мы возвращаемся в следующем романе, «Барон на дереве», написанном несколько лет спустя — в 1956–1957 гг. И здесь время написания романа отразилось на душевном состоянии автора. Время переосмысления нашей роли в историческом развитии, когда новые надежды и новые разочарования сменят друг друга. Несмотря ни на что, все шло к лучшему. Нужно было установить правильную связь между сознанием отдельного человека и ходом всеобщей истории.

В голове у меня уже давно крутился некий образ — образ мальчика, забравшегося на дерево. Ну, хорошо, забрался и что дальше? Он залезает на дерево и вступает в другой мир. Нет, лучше так: на дереве он встречается с удивительными, невероятными людьми. Да-да: с одного дерева он перебирается на другое и так путешествует много дней; больше того — он больше не спускается на землю, он вообще отказывается слезать с деревьев и проводит на них всю жизнь. Была ли это просто история бегства от людей, общества, политики и так далее? Нет, это выглядело бы слишком избито. Интрига захватила меня лишь тогда, когда мой герой из обычного мизантропа, не желавшего ходить по земле как все люди, превратился в человека, цель жизни которого — делать людям добро. Он человек своего времени и принимает деятельное участие во всех областях жизни: от технических нововведений до местного управления и любовных похождений. Впрочем, он прекрасно понимает, что единственная для него возможность по-настоящему жить вместе с другими — это жить обособленно от других, упорно навязывая себе самому и другим свое неуемное своеобразие и одиночество — каждый час, каждое мгновение своей жизни. Таково призвание поэта, первооткрывателя, революционера.

Эпизод с испанцами, к примеру, был одним из немногих эпизодов, ясных для меня с самого начала: в нем обозначился разительный контраст между теми, кто оказался на деревьях лишь по необходимости (когда же она отпала, они спустились на землю), и «внутренним изгоем», изгоем по призванию, остающимся на деревьях, когда уже никаких внешних причин для этого нет.

Цельный человек, пока еще нечетко обрисованный мною в «Раздвоенном виконте», здесь, в «Бароне на дереве», проявился в образе героя, раскрывающегося во всей своей полноте и беззаветной самоотверженности. В этом персонаже я столкнулся с чем-то совершенно для себя неожиданным: я воспринял его всерьез, поверил в него, отождествился с ним. К тому же в поисках минувшей эпохи, в которой можно было бы раскинуть вымышленную страну, сплошь заросшую деревьями, я уступил обаянию восемнадцатого века, периода невиданных перемен на рубеже веков. Вот почему мой главный герой, барон Козимо ди Рондо, выйдя за рамки гротеска, приобрел черты нравственного портрета эпохи с ярко выраженными культурно-историческими признаками. Ценным подспорьем для авторской фантазии стали исследования моих друзей-историков об итальянских якобинцах и деятелях эпохи Просвещения. В игру культурно-нравственных перспектив романа вписался и женский персонаж (Виола). Вопреки просветительской определенности, он олицетворял стремление барокко, а следом и романтизма, ко всеобщности, стремление, рискующее перерасти в разрушительную тенденцию, гонку в никуда.