Наши предки

С некоторых пор я подумывал о человеке, рассеченном надвое сверху донизу. При этом обе его половинки живут вполне самостоятельно. История солдата, воевавшего на одной из недавних войн? Но сатира в духе экспрессионизма уже набила оскомину. Лучше битвы из глубокой старины — турки, удар кривой саблей… Или нет — пушечный выстрел. Так легче представить, будто одна половика вначале была уничтожена, а потом вдруг нашлась. Тогда турки с пушками? Именно, австро-турецкие войны конца семнадцатого века, принц Евгений — только все это достаточно размыто, исторический роман меня (пока) не занимал. Итак, одна половина выживает, вторая появится во второй части. Как же их разграничить? Самый проверенный способ — сделать одну половину хорошей, а другую — плохой. Противопоставление в духе Р. Л. Стивенсона, таких его героев, как д-р Джекил и м-р Хайд или двое братьев из «Владельца Баллантрэ». Сюжетная канва сама собою выстраивалась по строго геометрической схеме. И критики могли уже вступить на ложный путь, утверждая, что больше всего меня волнует вопрос добра и зла. Как бы не так: вопрос этот меня вовсе не трогал, я даже ни на минуту не задумывался о добре и зле. Подобно художнику, использующему цветовой контраст, чтобы нагляднее выделить форму, я использовал хорошо известный повествовательный контраст, чтобы нагляднее обозначить волновавший меня вопрос: раздвоенность современного человека.

Современный человек раздвоен, изувечен, ущербен, враждебен самому себе. Маркс называл его «отчужденным», Фрейд — «подавленным». Гармония античных времен утрачена, и мы стремимся обрести новую цельность. Вот в чем заключалось то идейно-нравственное ядро, которое я сознательно пытался вложить в свой роман. Однако я не собирался придавать роману преимущественно философский характер. Прежде всего мне хотелось сколотить крепкий художественный остов, работающий как отлаженный механизм, кровью и плотью которого стала бы творческая фантазия.

Я не мог говорить об ущербности современного человека на примере только главного героя: он и без того тянул сюжетную лямку всего романа. Пришлось подключать некоторых персонажей из его окружения. Таким персонажем, пожалуй, даже единственным, несущим чисто нравоучительную нагрузку, стал плотник Пьетрокьодо, седельных дел мастер. Он мастерит виселицы и самые изощренные орудия пыток, стараясь при этом не думать, на что их употребят. В точности как… в точности как ученый или специалист наших дней, создающий атомную бомбу или иные приспособления: он может и не догадываться о социальном предназначении этих поделок, но одного лишь желания «хорошо сделать свое дело» мало, чтобы успокоить собственную совесть. Тема «чистого» ученого, не связанного с обществом вовсе, либо связанного с ним частично и вынужденно, возникает в образе доктора Трелони. Впрочем, он появился при обстоятельствах иного толка, как отголосок стивенсоновских героев. Он перенесся в эту среду из других широт и научился думать самостоятельно.

К более сложным собирательным образам относятся два «хора» — гугенотов и прокаженных. Они окрашены оттенком мечтательного лиризма и вышли из старинных легенд и местных преданий (колонии прокаженных в Лигурии и Провансе; поселения гугенотов, бежавших из Франции в провинцию Кунео после отмены Нантского эдикта, а еще раньше — после Варфоломеевской ночи). Прокаженные олицетворяли для меня гедонизм, безответственность, благополучный упадок, эстетизм как недуг, в каком-то смысле современный и непреходящий (Аркадия^[107]) декаданс в искусстве и литературе. Гугеноты составляли другую крайность — морализм, хотя в образном плане они были чем-то гораздо более сложным, поскольку сюда примешивалась и некая родовая эзоте-рия (возможное и до сих пор еще не выясненное происхождение моей фамилии). Это была иллюстрация (сатирическая и вместе с тем достойная восхищения) протестантских корней капитализма по Максу Веберу, а следовательно, и всякого общества, основанного на действенном морализме.

Было в этом не просто сатирическое, а вполне уместное напоминание о религиозной этике без религии.

Прочие персонажи «Раздвоенного виконта», на мой взгляд, выполняют в романе исключительно функциональную роль. Некоторые из них получились неплохо, то есть зажили своей жизнью, например, кормилица Себастьяна или — на короткое время — старый виконт Айольфо. Девушка в романе (пастушка Памела) — лишь схематичный прообраз женственности в противовес бесчеловечности раздвоенного героя.