Наше неушедшее время

Вспомнила, что Гумилёв любил рассказывать о своих африканских приключениях на вечерах в «Бродячей собаке» и, бывало, засиживался там до глубокой ночи, пропустив последний поезд домой, в Царское. Сама же она бывала там куда реже. И вообще говорила о «собачьих» вечерах без большого восторга. По-настоящему интересного видела там не так уж много. Далеко не все поэты и писатели ей нравились. К тому же много было пестрой публики, не имевшей никакого отношения к литературе, приходившей просто поглазеть. Поэты-завсегдатаи насмешливо называли их «фармацевтами».

Я спросил, чему обязан Гумилёв своими разнообразными интересами, широким кругозором. Не тому ли яркому обществу, которое собралось тогда в Царском Селе? Анна Андреевна, к моему удивлению, запротестовала. Помилуйте, общество было скучным, жизнь – монотонной, влияние образованного Петербурга чувствовалось мало. Да и первые стихи Гумилёва приняли там плохо: даже ехидные пародии писали. Так что своей образованностью Гумилёв был обязан главным образом самому себе. Благотворным назвала влияние Иннокентия Анненского.

* * *

Анна Андреевна не раз подчеркнула, что Гумилёв любил в себе путешественника. Хорошо помнила даты путешествий, факты. (Потом в ее записных книжках того времени я нашел запись «Гумилёв и Африка».) Очевидно, ожидая моих расспросов, она освежила это в своей памяти. Написала даже, что для него «путешествия были вообще превыше всего и лекарством от всех недугов».

Но говорила об этом все-таки без особого пиетета. Интереса к его странствиям я не почувствовал.

Тогда это меня удивило. Но потом я понял, что эта его страсть не объединяла их. Скорее наоборот. Далекими странами она не грезила, в ее стихах им места не нашлось. Бывало, что и в путешествия-то он отправлялся из-за семейных размолвок.

А он любил рассказывать о своих странствиях. Как-то пожаловался: «Когда полтора года назад я вернулся из страны Галла, никто не имел терпенья выслушать мои впечатления и приключения до конца»[177]. Это относилось и к жене. Говорили, что она даже выходила из комнаты, когда он в кругу знакомых и друзей повторял свои рассказы и, как бывает у охотников и рыбаков, очевидно, приукрашивал. Это о ней – и как раз в этой связи – его горькие строки:

И, тая в глазах злое торжество,
Женщина в углу слушала его[178].

Почему? Ревновала к путешествиям? Или потому, что частые и долгие отъезды их разлучали? Это могло ее задевать, обижать.

А может, ей передалось мнение Модильяни? Не исключено. Она ведь была с ним близка.

«Модильяни как-то очень хорошо говорил о путешествиях… Путешествия подменяют настоящее действие (action), создают впечатление чего-то, чего в самом деле нет в жизни». Такую запись сделала Ахматова в своей записной книжке в июне 1958-го. Добавила еще раз: «Очень хорошо говорил».

И повторила, в очерке о Модильяни: «К путешественникам Модильяни относился пренебрежительно. Он считал, что путешествия – это подмена истинного действия»[179].

Как же запала ей в душу эта мысль, если она помнила ее через полвека! А ведь сказано это было в том самом 1911-м, когда Гумилёв странствовал по Абиссинии. Так что слова возлюбленного – не прямой ли отклик на путешествия мужа?

Не этот ли взгляд на его путешествия отразился и на ее отношении ко многим его стихотворениям? К тем, что связаны с романтикой дальних стран, и принесли Гумилёву немалую славу.

– Правда, – она сказала мне как бы между прочим, – Гумилёв был бы удивлен, узнав, какие стихи я недавно перевела.

– Какие?

– Лирику Древнего Египта.

Буквально через несколько дней я узнал, что идея издать в хороших переводах лирику Древнего Египта принадлежала востоковеду, моему старшему другу Исидору Саввичу Кацнельсону. Он и уговорил Анну Андреевну взяться за переводы.

Прочитал я и рукопись переводов. Они вошли потом в книгу «Лирика Древнего Египта». Мне запомнились строки:

Причитания никого не спасают от могилы.
А потому празднуй прекрасный день
И не изнуряй себя.
Видишь, никто не взял с собой своего достоянья.
Видишь, никто из ушедших не вернулся обратно[180].

Название этого стихотворения куда ближе Гумилёву, чем Ахматовой. «Песнь из дома усопшего царя Антефа, начертанная перед певцом с арфой»[181].

Ахматова согласилась переводить, должно быть, потому, что с молодости была наслышана о поэзии древних египтян. И от Гумилёва, и от своего второго мужа, известного знатока Древнего Востока Владимира (его полное имя – Вольдемар-Георг-Анна-Мария) Казимировича Шилейко.

О гумилевских «экзотических темах» она говорила со мной бесстрастно. Я занимался далекими странами – не хотела обижать. Но потом в ее записной книжке 1963 года я увидел: «Невнимание критиков (и читателей) безгранично. Что они вычитывают из молодого Гумилёва, кроме озера Чад, жирафа, капитанов и прочей маскарадной рухляди?»[182].