Наше неушедшее время

Этих философов советская власть выслала из России (это изгнание потом называли «философский пароход»). Очень уж все их идеи были далеки от тогдашних советских. Изгнали философов в 1922 году, когда издавался этот их сборник.

Все, что я тут упомянул, – разнообразные размышления об ослаблении роли Европы. Одни говорят об этом с торжеством, другие – с печалью. Но все предрекают Европе дальнейшее ослабление.

X

Серебряный век в моей судьбе

Еще не раз вы вспомните меня.

Николай Гумилёв[170]

Слов «Серебряный век» в СССР в годы моей молодости не знали. Они родились в Российском Зарубежье и долго еще не доходили до Советского Союза.

Сама память о том, что назвали «Серебряным веком», в СССР всячески уничтожалась. В августе 1946-го постановлением ЦК КПСС подверглась официальному осмеянию и истреблению. В докладе Жданова, основанном на этом постановлении, говорилось об Ахматовой: «До убожества ограничен диапазон ее поэзии, – поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной…»

Вообще же, издавать ее произведения «…так же удивительно и противоестественно, как если бы кто-либо сейчас стал переиздавать произведения Мережковского, Вячеслава Иванова, Михаила Кузьмина, Андрея Белого, Зинаиды Гиппиус, Фёдора Сологуба, Зиновьевой-Аннибал и т. д. и т. п.»[171].

У моей мамы и всех ее друзей это вызвало взрыв возмущения. Да разве только у них! Ведь растоптали культуру их юности!

Но попробуй высказаться! Только среди друзей.

Мама и ее друзья снова и снова говорили о своих любимых писателях, поэтах, художниках. Конечно, многое из этого я уже слышал раньше, но теперь – я уже был старшеклассником – понимал лучше. И любовь к Серебряному веку проникала в меня все глубже, влияла на меня все больше.

Для тех, рядом с кем я жил, память о Серебряном веке связана с их детством и юностью. И в разговорах со мной они вспоминали не только тяготы советских лет. Они отнюдь не идеализировали «царское время». Но говорили о светлом в их молодые годы. А это была и культура Серебряного века. Они полюбили ее и старались это чувство передать мне.

Я узнавал одно за другим имена, подвергшиеся официальному забвению. Начинал с чтения романов Мережковского, стихов Брюсова, Бальмонта, Игоря Северянина. Читал Сашу Чёрного, юмор Аркадия Аверченко.

Привлекали мое внимание не только к литературе Серебряного века. В детстве, еще до войны, – к тем зарубежным приключенческим романам, которые были широко распространены в предреволюционной России. Романы Луи Буссенара, Райдера Хаггарда… Да и стихи Киплинга, в них тоже нередко говорилось об «экзотических странах».

Старались знакомить меня с этой литературой не только потому, что сами увлекались ею в детстве и юности. А и потому, что хотели отвлечь мое внимание от сталинской пропаганды, которой были пропитаны все газеты, даже «Пионерская правда».

Из того, о чем со мной говорили, ближе всего мне были стихи Гумилёва и рассказы о его судьбе. Прививать мне интерес к Гумилёву не приходилось. Этот интерес у меня возник еще в дошкольном возрасте. Я жил в Ленинграде на Преображенской улице (тогда – улице Радищева). В соседнем доме Гумилёв поселился в 1918-м, после возвращения из Англии (теперь на этом доме памятная доска).

У мамы были сборники его стихов. Я вскоре стал их читать. Услышал, что его имя под запретом, и это усилило мой интерес. Ведь запретный плод сладок.

Особенно увлекся стихами об Африке. Эти стихи стали одной из причин, почему я стал заниматься историей Африки.

В 1946-м я, как и все тогдашние девятиклассники, обязан был знать доклад Жданова и разгромное постановление ЦК КПСС о литературе. Они вызвали у меня еще бо́льший интерес к Серебряному веку.

А запрет на память о Гумилёве (он ведь продолжался больше шестидесяти лет: с 1921-го, когда Гумилёва расстреляли, до 1986-го, когда во время перестройки отметили его столетие) усилил еще больше симпатию к нему.

И все же – почему в моей жизни память именно о Гумилёве сыграла такую особую роль?

Не только потому, что я слышал его имя еще дошкольником… Не только потому, что у нас в семье были сборники его стихов (в блокаду их пришлось обменять на жмых), когда я их еще по-настоящему не мог оценить. Не только потому, что его знал мой «дед», отец моего отчима, старый артист Александринки, и не раз при мне говорил о нем с Ольгой Арбениной, одной из возлюбленных Гумилёва, тоже артисткой Александринки.

А рассказы маминых друзей? Поразила мужественность Гумилёва, пусть и с бравадой, рисовкой. Умение любоваться женщинами и любить их. Увлеченность природой, людьми, красотой. Любовь к жизни. Пошел добровольцем на фронт. В тяжелейших условиях, в Гражданскую войну, в голод, холод, когда одни эмигрировали, другие задыхались и гибли, он создавал кружки поэтов, увлекал их так, что эта увлеченность оставалась у них на всю жизнь.

И, разумеется, – его трагическая гибель и организованное советской властью забвение.