Наш Современник, 2009 № 03

Они помолчали. Потом Борик сказал:

— Я вот тут вычитал… Марина принесла одного философа. Так он требует: "Противление злу насилием". Понимаешь?

Мотнул головой Глебка. Нет, он не понимал.

Вообще-то не на равных они разговаривали. Боря говорил по-взрослому, да еще и недоговаривал — его трудно понять. Почему дубина? Бич? И зачем станет быдлом? Вообще — что такое быдло? А кто тогда Глебка? Быдло или не быдло, наверное, просто пацан. А противление злу — как это?

Думал ли он в том разговоре о деньгах из масляной канистры? Почему они там оказались? Зачем Борис их прислал в багажном вагоне, хотя сам приехал на другой день? Откуда всё это? И при чем тут винтовка в тубусе для чертежей?

Пожалуй, это не совсем так: думал — не думал. Все это в нем давно сидело, было уже частью его, присутствовало каждую минуту, лишь на редкие мгновения покидая, забываясь. Вот и теперь он снова забылся, показывая Боре раскуроченное поле дурацкой битвы мотоциклистов с беззащитной землей. А тот стал выводы выводить, окунул снова во что-то тяжкое, опасное, взрослое.

Но не зря же говорят — устами младенца глаголет истина. Пусть только всего лишь вопрошает. И Глебка, для себя неожиданно, спросил:

— Зачем тебе столько денег? Откуда? Боря усмехнулся.

— Зачем? Чтобы жить. Откуда? Не дай тебе Бог узнать…

5

Май выдался счастливый: солнце пекло, тихие стояли дни, в школу тащиться страх как не хотелось, а Боря каждый день стал приходить и звать Глебку прогуляться. После уроков, конечно.

И все в ту сторону, к речке. Сначала по бережку болтались, но однажды Боря снял ботинки, задрал штаны и перебрался по колено в воде на другую сторону. Отстанет от него Глебка, что ли?

Вода была ледяная, все-таки еще май, обжигала, но как же хорошо потом шагалось по полевым, едва видимым тропкам.

Какая же это благодать — идти вот так по полю, ничего не нарушая, обходя гнезда, посмеиваясь полевым птахам, вслушиваясь в жужжание шмелей, вглядываясь в трепет бабочек, жмуря глаза от солнца и вдыхая в себя вольный безыскусный аромат полевых цветов! И эти ореховые заросли, березовые кущи — просто рай какой-то, мир, отчего-то покинувший людей, но сохранивший себя сам, может, до лучших времен, когда народ опять спохватится и поймет, наконец, что он теряет. И что найти сможет!

О чем они только не говорили в ту смиренную, терпкую, распаренную майскую неделю. И как говорили! Совершенно на равных.

Глебка, правда, чаще спрашивал и меньше утверждал, но ведь и у него были свои убеждения. Они, правда, требовали проверки — где же и с кем лучше, достойнее и, главное, спокойнее обсудить их, нежели с братом, который наконец-то никуда не бежит, не торопится, а просто лениво бредет, улыбается, озирается окрест, будто они снова дети и вернули себе ту счастливую волю.

Как-то, стараясь быть участливым, Глебка попробовал посочувствовать брату и что-то нехорошее спросил про тех, у кого он был в плену. Борик не удивился, но странно стал их защищать, сказав:

— Знаешь, как они друг о друге заботятся! Какой-нибудь троюродный внук о пятиюродном дедушке? И виделись-то раз в жизни, а почитают друг друга как близкие родичи. Если что случится, бегут и едут, лекарства везут, барана, деньги отдают! А как старших уважают! Мы уже этак-то разучились. Да и умели ли когда, сомневаюсь! Женщинам у них — это да — тяжело. Все заботы, все хозяйство на них. Но не ропщут. Помалкивают и работают без передыху, без жалоб и обид! Наших сторонятся, это да. Мы их считаем дикарями — может быть! Но у дикарей есть свои хорошие правила. Ну, а в нашем-то городе, погляди, как они дружно держатся!

Глеб впервые слышал такое оправдание южакам, да от кого! От Бори, который в подвале сидел, сбежал, а могли запросто убить.

— Могли они тебя убить? — так и спросил.

— Запросто.

— А ты о них так хорошо говоришь!

— Так это правда.

— Но как же ты… — начал было Глебка, желая понять такую братову снисходительность, а тот как-то негромко, устало даже, прервал его и проговорил:

— А я… Ты, наверное, не знаешь притчу про Христа и апостола его Петра, который ему в любви поклялся… И в верности. А Христос посмотрел на него и сказал ему: да ещё петухи не успеют пропеть, как ты меня трижды предашь. Так и вышло.

— Как это?

— Страх, — ответил Борик. — Жуткое это дело — страх, когда не словами тебя пугают, а голову в петлю суют, к примеру. Или к виску ствол приставляют…

Прошёл молча несколько шагов.

— Вот и я, как Пётр. И отныне навеки грешен…

Надолго растянулось молчание. С полверсты прошли, а Глебка всё мучительно думал, о чём это Борик сказал. Не справился с думами этими — слишком тяжкими получались.

Заговорили как бы нехотя, и уже о другом. Про толпу мужиков в кожаных одеждах и на мотоциклах.