Наш Современник, 2007 № 01

Но развратная Маковкина действительно “сбилась с пути”, растеряла и промотала всё хорошее, что было в ее душе, и тройку ее “водит бес”. И вот отец Сергий искупительной жертвой наставил ее на путь истинный.

Сама же пушкинская тема — будто звон колокольчика, говорящий, что путь далек, весел и приведет-таки к Дому.

* * *

Прошло много лет. Фильмы Протазанова сданы в архив и достаются от случая к случаю. Об их достоинствах и недостатках известно узкому кругу историков кино.

Цветок засохший, безуханный,

Забытый в книге вижу я;

И вот уже мечтою странной

Душа наполнилась моя…

А. С. Пушкин. “Цветок засохший,

безуханный” (1828)

“Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова”.

Марина Струкова Одиночество героя

Владислав Шурыгин. “Письма мёртвого капитана”. М., изд-во “Ад Маргинем”, 2005, 286 с., тир. 5000 экз.

В рассказах Владислава Шурыгина простираются плацдармы русско-чеченской войны, где перед нами предстают подлинные творцы Истории — солдаты. И каждый из этих солдат — личность, и каждый по-своему мерит добро и зло. Винтики государственной машины? Пушечное мясо? “Милая говядинка” — как зловеще напутствовал какой-то старичок шолоховских казаков девятьсот четырнадцатого года? О, нет. Государство существует, у нации есть будущее, пока остались солдаты, защищающие их в войнах и локальных конфликтах. И “несчастен народ, который нуждается в героях”, хотя это выражение можно понимать по-разному. Было, в какой-то момент русская литература перестала одухотворять войну за Отечество, идеалы, ближних — война для писателей стала как бы насилием сражающейся нации и над своей душой. Заставить себя сопротивляться, принудить — о каком уж тут героизме говорить? “Война — это грязь и кровь” — жалкое стенание ползучей правозащитной интеллигенции унижает то, за что войны ведутся, — за утверждение своей нации, веру, честь и славу. Но русская литература не потеряла способности восхищаться человеком, отстаивающим судьбу своей страны, верным ей перед лицом любых катастроф. Герой Владислава Шурыгина — человек действующий и мыслящий, соответственно — личность трагическая. Присутствие таких людей в мире миру заметно даже поневоле, потому что они его ломают и заново строят, выворачивают наизнанку или упорядочивают. Действуют и меняются на наших глазах и вертолетчик из рассказа “Кайсяку”, прикончивший своего раненого, совершившего стратегическую ошибку командира, чтобы спасти его от плена и позора; и снайпер-якут, словно живущий в двух мирах одновременно — мире шаманского сознания и мире мятежной Чечни, и традиционное для русской литературы мятущееся существо — молодой лейтенант-переводчик из рассказа “Допрос”, с состраданием наблюдавший пытки моджахедов и едва не погубивший соратника, чтобы спасти одного из врагов — чеченского юнца. Но в отличие от других авторов, которые развели бы на этой основе слезы и сопли, довели бы героя до предательства или самоубийства, Шурыгин сразу ставит его в ситуацию, которая испытывает человека на прочность. Целесообразность жестокости отвратительна молодому переводчику, который пытается преодолеть нравственное потрясение, но не может вписаться в обстановку, противоречащую его прежним представлениям о войне. “Всё слилось в один непрекращающийся кошмар. Судороги, корчи и мычание духа, матерщина Васильченко, жужжание генератора, вонь мочи, кровь, пена…”. Олегу казалось, что он вот-вот сойдет с ума. Ему хотелось вскочить, распахнуть дверь и исчезнуть… Но он знал, что это невозможно. “Ты хотел узнать войну. Так вот она, война. Это и есть война. Это твоя работа, ты сам ее выбрал. И не смей отводить глаза, сука!”. “Пленный их интересовал только как запоминающее устройство, из чьей памяти они должны были извлечь как можно больше”, — эта мысль потрясает непривычного к допросам Олега Кудрявцева. Он начинает терять уважение к командиру, видя в нем почти что палача, задумывает помочь очередной “жертве”.