Наш Современник, 2007 № 01

Но, в конце концов, даже у посредственного поэта можно найти свое “блистающее копыто”. Если заниматься “вскрытием” формы этой строфы, можно обнаружить и более тонкие признаки ее совершенства. После “ведут ко мне коня” наступает пауза, которая дает возможность “наглядеться” на эту захватывающую для Пушкина картину. Но она нужна также и чисто синтаксически (чтобы не получилось: ведут… в раздолии) и этой “деловой” необходимостью как бы прикрывает свою страстность. И как стремительны после этой паузы строчки, передающие бег коня, какой топот слышится в них от ударений, падающих почти на каждое слово. Но высшее мастерство в том, что мы, читая Пушкина, не замечаем всего этого, как не замечал, скорее всего, и сам Пушкин. Не замечаем, охваченные его восторгом:

Ведут ко мне коня…

Какой царский и детский одновременно, какой пушкинский жест. Потому что в этот миг не существует ничего и никого, кроме “коня”. Пушкин даже о себе говорит дальше в третьем лице: “он всадника несет”.

Не существует ничего, кроме в д о х н о в е н и я…

И забываю мир — и в сладкой тишине

Я сладко усыплен моим воображеньем,

И пробуждается поэзия во мне…

“И забываю мир…” Как торжествующе у Пушкина это звучит. Оказывается, ему надо “забыть” окружающий мир, чтобы создать свой мир, со с в о и м населением:

…И тут ко мне идет незримый рой гостей,

Знакомцы давние, плоды мечты моей…

В рукописи “Осени” Пушкиным зачеркнуто следовавшее за этим перечисление:

Стальные рыцари, угрюмые султаны,

Монахи, карлики, арапские цари,

Гречанки с четками, корсары, богдыханы,

Испанцы в епанчах, жиды, богатыри,

Царевны пленные, графини, великаны,

И вы, любимицы златой моей зари, -

Вы, барышни мои, с открытыми плечами,

С висками гладкими и томными очами…

Не правда ли, странный набор “знакомцев” — пусть даже в черновом варианте — для поэта, уже создавшего к этому времени “Евгения Онегина”! Что за фантастическое сборище? Даже “любимицы златой зари” лишены всякой кровинки в лице, с одной стороны, как бы подтверждая реальность “знакомцев”, но в то же время, будучи лишь моделью барышень, ничем не выделяются из этого карнавала манекенов.

Да, это явно не наши знакомцы, они — из м и р а п о э т а. Его “незримый рой”.

Но они м о г у т стать нашими “знакомцами”, если поэт вдохнет в них свою душу:

Жил на свете рыцарь бедный,

Молчаливый и простой,

С виду сумрачный и бледный,

Духом смелый и прямой…

Разве этот “рыцарь бедный”, которого мучило “одно виденье, непостижное уму”, не так же реален для нас, читателей Пушкина, как и Гусар, крутящий свой “длинный ус”, как “вещий Олег”, “любезная калмычка” или даже тот “труп ужасный”, который стучится “под окном и у ворот”:

С бороды вода струится,

Взор открыт и недвижим,

Все в нем страшно онемело,

Опустились руки вниз,

И в распухнувшее тело

Раки черные впились…

Какое потрясающее описание мертвеца, “гостя голого”, почти физически ощутимое. Но происходит чудо — “утопленник” описан с такой силой, а кажется живым. И не потому, что “стучится под окном”, а потому, что как ни много здесь смерти, а П у ш к и н а — больше. Это “мертвец” из е г о мира, где не нарушается черта, за которой начинается “кошмар” и отступает поэт. Победа остается за поэтом.

Мы так привыкли к сиянию пушкинского гения, столько света излучают его стихи, что забываем, сколько с т р а ш н о г о преследовало его воображение и душу.

Но дело в том, что Пушкин всегда больше того, о чем он пишет. Он не теряет власти ни над чем. И как бы ни потрясали наше воображение его “бесы”, мы чувствуем, что он их “взял на себя”.

Визгом жалобным и воем

Надрывая сердце мне…

Заслуга Пушкина перед людьми всех времен, его “подвиг благородный” в том еще, что он создал свой поэтический мир, в котором дисгармония окружающего мира не отрицается, но п о б е ж д а е т с я силой творческого духа, его “божественного глагола”.

Варвара Жданова “СБИЛИСЬ МЫ. ЧТО ДЕЛАТЬ НАМ!”

(Пушкинская тема в кинематографе Якова Протазанова)

“Войдя в переднюю квартиры Петра Александровича, я столкнулся с человеком среднего роста, который, уже надев шинель и шляпу и прощаясь с хозяином, звучным голосом воскликнул: “Да! да! хороши наши министры! нечего сказать!” — засмеялся и вышел. Я успел только разглядеть его белые зубы и живые, быстрые глаза. Каково же было мое горе, когда я узнал потом, что этот человек был Пушкин, с которым мне до сих пор не удавалось встретиться; и как я досадовал на свою мешкотность!”.

Так, кажется несколькими кадрами, И. С. Тургенев рисует эпизод своей далекой юности: мимолетную встречу с Пушкиным на литературном вечере у Плетнева. Речь идет о начале 1837 года, и горе от несбывшегося знакомства — это предчувствие скорой подлинной потери. С того времени и до наших дней вместе с горечью утраты остается ощущение постоянного присутствия Пушкина, вот только вышедшего ненадолго (“Ах, какая жалость, не застал!”).

Пушкин был любимым писателем Якова Александровича Протазанова (1881-1945), начавшего снимать картины еще в дореволюционные годы.